— Должен кто-то и с папой быть, — защищаюсь я. Не объяснять же каждому мою самую главную цель: разведать обстановку и сбежать на фронт. — Должен кто-то и о нем позаботиться!
— Тоже мне «заботчица», — фыркает Прасковья Петровна и подходит к стулу, на котором стоит наполненный папиным солдатским снаряжением вещевой мешок. Этот мешок перед отъездом в эвакуацию собрала мама на случай, если папа получит повестку в военкомат. Тогда он сможет сразу ехать воевать: все ему собрано, приготовлено.
— Вот кто уж действительно заботится о вашем отце, так это директор завода, — продолжает Прасковья Петровна. — В такое трудное время бережет его на бро́ни! Хороший, видно, человек — директор… Понимает, каково станет вашей матери, если семь сирот останутся на ее руках!
Некоторое время она молчит. Потом качает головой, вздыхает и говорит словно сама с собой:
— А до фронта-то пешком в один день дойти можно…
Я молчу. Почему-то вдруг вспоминаю, что до войны на папином заводе штамповали эмалированные кастрюли. Завод так и назывался: «Красный штамповщик». С тех пор как папа находится на военном положении, никогда не спрашиваю, что они выпускают сейчас. Все равно не скажет!
В кинохронике видела как-то: группа ребят упаковывает в ящики небольшие черные мины. И их цех показался мне знакомым, и папа однажды сказал, что у него в бригаде одни мальчишки…
Прасковья Петровна подходит к окну, пытается открыть примерзшую к раме штору. Но ей удается отодрать лишь маленький уголок. За шторой она видит фанеру, стучит по ней пальцем и спрашивает:
— Вылетели стекла-то?
— Давно! Папа два раза вставлял, да не держатся: как батарея даст залп из четырех орудий — так все стекла на тротуаре. Наша сторона дома ближняя к скверу, к батарее, — объясняю я Прасковье Петровне, будто она этого не знает.
— Выходит, в вашей квартире всегда ночь? Дневного света не видите? — для чего-то уточняет она.
— Не видим…
— На вот, передай отцу. — Прасковья Петровна достает из кармана пальто и подает мне форменный листок. — Получите на складе кубометр дров. Как-то жить надо! А со светом будут перебои.
Я опять молчу. Я уже привыкла, что свет выключают часто. И тогда мои холодные черные «таксы» выглядят, как маленькие уродики.
Прасковья Петровна уходит, а я еще несколько минут стою около кровати. Понимаю, что надо сходить за хлебом, отоварить карточки. Но совершенно нет сил, вялость разливается по всему телу. Пытаюсь взбодрить себя и говорю вслух:
— Весь сон мне перебила! Разве теперь уснешь?
А сама медленно снимаю пальто, шапку, валенки… Забираюсь в ледяную постель, закрываюсь с головой и тут же проваливаюсь в сладчайший, глубокий сон.