Как ни парадоксально, но в этих мотивах мироощущения Джармена я визуально узнаю собственное советское детство. В мире самодельных игрушек и бытового убожества на серых улицах послевоенной Москвы, без реклам и освещенных витрин, дети в огромных московских дворах устраивали свои “секретики” где-нибудь за сараями, в углу у забора. В земле вырывалась ямка и туда складывались сокровища: фантики, металлические шарики, обломки фарфора, цветные стекла. Этот тайник прикрывался куском разбитого прозрачного стекла, а сверху набрасывалась горсть земли для сокрытия “секретика”. Периодически тайник раскапывался, чтобы полюбоваться этим удивительным личным сокровищем, где под осколком стекла переливалось многоцветие всей этой ерунды. Сейчас я понимаю, что это было детское воспроизведение магической машины, в которой сквозь глазок можно было увидеть кружение цветов в их неожиданных соединениях. Я, конечно же, говорю о калейдоскопе.
Именно таким “секретиком”, где в магическом сопоставлении заурядные обломки и мусор быта преображались в головокружительную мозаику, как в калейдоскопе, я и воспринимаю фильмы Джармена. И его сад – это тоже “секретик”, это побег из серой депрессивной реальности послевоенной Англии. Дикий алый мак соседствует с ярко-желтой кашкой – она тут называется “дикой морковью”, и ее можно спутать с цикутой, чей яд выпил Сократ, отказавшийся уйти в изгнание. Соперничают с морем голубой репейник, своего рода мальва и чертополох. И салатовой нежностью громоздятся острова морской капусты. У Джармена были и кусты дикой герани, цветы которой смотрятся как капли крови, потому что Джармен окольцовывает эти всплески красок суровостью обломков с ржавыми гвоздями, заросшего ракушками и моллюсками якоря или сломанных корабельных килей – руинами большого плавания. Как Просперо в его мрачноватой интерпретации “Бури” Шекспира, Джармен сумел за десятилетие в Кенте сконструировать на пустынном пляже некий магический мир, свой остров на острове, сад в саду, где лишь сам он знал тайную символику каждого, казалось бы, случайного обломка кораблекрушения или облюбованного им дикого цветка.
Сейчас тут всё скуплено богемным Лондоном, а шахтеры и рыбаки переквалифицировались в рабочих-строителей и маляров. Несколько соседних с Джарменом рыбацких коттеджей перекрашены, в подражание домику Джармена, в черный цвет с желтыми рамами окон, а владельцы тщательно имитируют его сад диких цветов вокруг обломков из моря. Дандженесс стал туристским центром культового поклонения Джармену – с его посмертным статусом художника-мученика. Не думаю, что это ему бы понравилось. Он в жизни любил смеяться, провоцировать собеседника и зрителя, поражать и развлекать. В своих интервью он принижал свою роль кинорежиссера и гордился своими открытиями садовника. Но и в этом жанре он инстинктивно был инакомыслящим, аутсайдером и бунтарем.