Она ушла, они остались вдвоем – Аня и мама.
Аня клала малину в рот, ей казалось, что в рот заползают гусеницы, мохнатые, кислые. Она тут же выплевывала ягоды на землю.
День такой длинный. Почти без разговоров. Мама перешла с малины на вишню. Стоит, спрятавшись в тени, застыла там, тишина.
– Мама, ты где?
Выходит.
– Мама, ты плачешь?
– Нет.
Аня трогает глаза. Мокрые ресницы. Плакала.
Мама чистит вишню окровавленными пальцами. Косточки – в бидон, раздавленную вишню – в таз. Обычно, когда Аня брала из тазика очищенную вишенку, мама говорила: эту нельзя, бери вот ту с косточкой, только косточку было выплевывай. А сейчас не говорила ничего.
Можно было всё. Можно было встать и уйти, мама не заметит, можно есть и с косточкой, и без. Можно было, но ничего не хотелось. Хотелось спать, ломило тело, как будто солнце пролезало внутрь через маленькие трещинки в коже и там жарило, как в масле, кровь. А всё другое, то, что снаружи, было холодным – трава, ведро, даже платье.
– Иди в дом.
Но Аня не шла, а мама всё смотрела куда-то и ни о чём Аню не спрашивала, не замечала, что Аня не прыгает, не просит играть в принцесс, жуков и свою старшую сестру, только перебирает ягоды, как бусины, но бусины мялись, пальцы окрашивались фиолетово-синей краской, не смывавшейся мылом, и пахли даже во сне кислым и розовым.
Аня всё хотела спросить маму, кого не пустит бабушка, но боялась спросить, потому что знала кого.
И с ужасом ждала, когда этот кто-то приедет.
Он приехал вечером. Солнце было уже красное. Мама не вышла его встречать. Машина урчала. Он долго не выходил. Аня радовалась, хотела выбежать, но мама не двигалась, и Аня осталась с мамой.
Она уже не рвала и не мяла ягоды. И мама тоже. Аня возила коляску с куклой без глаза туда-сюда по тропинкам, не доезжая до хищно блестевшей изумрудной крапивы, росшей у самого входа. Аня вспоминала, как из нее варили суп, и она мотала головой, плакала, боялась, что крапива будет жечь живот изнутри. – Я привез продукты, – сказал папа.
Аня, не выдержав, побежала на голос, а мама осталась около тазов и бидонов, опустила голову, и Ане показалось, что она плачет. Аня остановилась на середине пути, никто из них не звал ее. Аня вспомнила, что у нее болит горло, спина, и заплакала. Отец взял ее на руки и понес в дом. Рубашка пахла молоком и чем-то сладким. И был он другой, и пах по-другому.
– Тебя бабушка не пустит, – шепнула Аня.
– Пустит, пустит, – растерянно повторял отец, но в дом не пошел, а вернулся в сад.
Мама в белом платке, он один проступал через темноту, и по этому платку видимая отовсюду она чистила купленную у соседа рыбу. Рыба еще живая билась в ведре.