Тихий ветер над всем, деревья стоят, а листья движутся вверх-вниз, и кажется, что листья сыплются, но они все целы.
Такая была радость, чистая, в том месяце – красные яблоки, желтые яблоки и зеленые горькие несозревшие сливы, их срывали и бросали на землю. И варенье.
Так прошли две недели. Закончилось воскресенье. Вечером мама уехала в город.
Аня плакала.
– Приеду, ты проснуться не успеешь.
Утром она не приехала. Аня тосковала, сидела на крыльце во время обеденного сна держалась до конца, но все-таки заснула вместе с бабушкой, спала долго, тяжело, во сне кто-то открывал и закрывал калитку. Проснулась одна, предчувствуя отчаяние, побежала в сад. Там мама с бабушкой обрывали малину.
– Я его не пущу, если приедет, – повторяла бабушка, и обе они трясли малину, как врага.
На столе под яблоней стояли эмалированные тазы с лоснящимися ягодами. Варенье из них варили на много зим. Варили с утра и до вечера. Ягоды с сахаром кипятили в тазах, и долго потом оставался запах, оседавший пылью на листы смородины, малины.
Банки с вареньем, ярко-пурпурным, сахарно-коричневым, уносили в дом, завернув в полотенца, как новорожденных, ставили в погреб; свежее варенье почему-то нельзя было есть, и там внутри оно темнело, наливалось кровью, старело, пахло вином, зарастало слоем белого снега с синими цветами. Зимой, когда вскрывали застоявшуюся банку, Аня просовывала палец через пенистый снег в тугое мармеладное нутро и выковыривала кусочек.
– Как ты долго спала, – мама улыбалась Ане, но Аня чувствовала, как под ее улыбкой таилось что-то тяжелое, темное, холодное.
Мама и бабушка обе в белых платках, у мамы – смуглая открытая спина, двигались лопатки.
Аня села рядом с мамой, болела голова как от туго стянутых кос, но волосы были распущены.
– Дай я повяжу тебе платочек, – говорила мама, но платок не повязывала, снова возвращалась к ягодам и со стуком, коротким, но сильным, бросала их в бидон. Ане казалось, что бидоны пусты, но в них уже не оставалось места, а ягоды всё тукали, тукали. И это уже не ягоды падали, а птицы били клювом. Аня прижалась к маме, хотелось снова спать, пить.
– Не могу на тебя смотреть, – гневно в тени говорила бабушка.
– Не смотри, – повторяла мама, отталкивая Аню.
– Ребенка покорми, ты же мать.
– Ничего не говори, ничего не говори, уйди, уйди, – мама встала, задела бидон, рассыпала ягоды.
– Анечка, пойдем в дом, пойдем, моя хорошая, – бабушка заглядывала в лицо, от нее неприятно пахло, чем-то кислым, Аня отворачивалась.
– Просто уйди, – повторяла мама.
– Мой дом, – возмущалась бабушка, – мой дом. А я его не пущу.