Она легла навзничь на траву, ладони положила под голову.
– Ты тогда говорил: людям не надо жить вместе, люди должны жить отдельно, поврозь, каждый в своей маленькой комнатке с кухней. А под старость собираться, доживать последние дни в компании. Чтобы были такие специальные “умиратории”. Хорошее слово “умираторий”. Я тебя люблю.
– Не помню, – сказал Саша, и тут же вспомнил, и сказал: – А! Да, да, да.
– Скажи, ты из-за этого не захотел на мне жениться? Ты тогда вообще считал, что людям лучше поодиночке? Или я тебе не понравилась?
– Ты как-то странно предлагала. “Мама, вот мой муж”. Тут любой растеряется.
– А почему ты мне сам не предложил? Я тебе целый день говорила: “люблю, люблю, люблю тебя”. А ты молчал. Почему ты молчал?
– Честно? Ты была странная. Я испугался.
Она замолчала.
Саша лежал рядом с ней, тоже навзничь, июньская земля сквозь свежую траву приятно холодила спину.
Она сказала:
– Я была дура. А ты был трус. Дура и трус. Хорошая парочка. У нас бы всё равно ничего не вышло. Так что ладно. Всё хорошо.
Саша приподнялся на локте, посмотрел на нее. Светил месяц, но она вся была в тени сиреневого куста. Он погладил ее лицо – лоб, нос и губы. В темноте она была почти как тогда. Он подвинулся поближе.
– Целоваться не надо, – сказала она. – Я пошутила.
Он снова лег на спину.
– Мы с Валечкой Гимпелем читали Льва Толстого, “Войну и мир”, буквально по строчкам, было дело, для спора, – сказал Саша. – Лев Толстой сказал, что у жизни на самом деле есть какая-то другая цель, невидимая и непонятная людям… Какая? А может, нет никакой цели?
– Цель жизни – сад, – сказала Лизелотта. – Оказаться в саду. Сад, по-гречески парадиз, то есть рай. Мы думаем – какой он будет, этот рай? А мы там уже были. В июне месяце семьдесят седьмого года. Мы думаем – где он? А он вот. Сирень пахнет, соловей поет, и мы здесь.
– Судьба? – спросил Саша Котов.
– Судьба, сирень, – покивала Лизелотта, – сад, сукины дети, слезы, старость, страсть…
Я подошел к ним поближе и присел на корточки.
Они лежали рядышком, совсем маленькие, как куклы, даже не как Барби и Кен, а еще меньше, как крохотные пластмассовые пупсики, они вдвоем поместились у меня на ладони, они были холодные, остыли, на земле лежа, у корней огромного сиреневого куста, потому что они на самом деле были совсем пластмассовые, очень легкие. В ночи, в свете ясного месяца, видны были их лица: мальчик был нахмуренный и смотрел себе на нос, а девочка – подняла глаза и глядела в небо.
Рядом стояла садовая тачка, в ней лежала короткая лопата.
Я вырыл ямку и закопал Сашу и Лизелотту. Сделал холмик, положил камешек и постоял рядом полминуты, склонив голову – всё как положено. Сладко и душно пахла сирень, и соловей пел так громко, что хотелось выключить.