Однако нужно было ответить не слишком обидно.
– Хорошие пироги, – согласился парень. – А вот ты бы бабу испекла – цены бы тебе не было!
– Как это – бабу печь? – удивилась Федосьица. – Это что – пирог?
– Да нет… Это такая, вроде каравая, с шафраном… – затрудняясь объяснить, Данилка показал руками, как бы обведя поставленное вверх дном ведро. – У нас в Орше говорили – та баба хороша, что высока поднялась, и та высока, что из печи не лезет.
– Нет, на Москве я такого не видывала, – призналась Федосьица. – А что – пирогов у вас не едят?
– И пироги едят, и баранки. А пьют и квас, и березовицу.
– А сладкое?
Данилка задумался.
– Вот у вас кулагу только из калины варят, – сказал наконец. – А у нас кулага так уж кулага! И с земляникой, и с черникой, и с брусникой!
– Ну и что же, что только с калиной?! – возмутилась Федосьица. – Мы зато ее на ржаном солоде из ржаной муки заводим, в печке долго томим, она с кислинкой получается, и хоть от простуды, хоть от сердечной хвори, хоть от колик хороша! А ваша – еще поди знай!
– Это кулага-то – от сердечной хвори? – удивился Данилка. – Ну, ты, Федосьица, гляди, совсем заврешься!
– Это кто заврется? Это я тебе заврусь?! – Федосьица вскочила, он – тоже, девка набросилась на парня, стуча его в грудь кулачками, Данилка обхватил ее, прижал и поцеловал в губы.
Теперь он уже умел целоваться…
И от поцелуя как-то сразу на душе полегчало.
Однако его смятение во дворе было небезосновательным – Настасья-гудошница, водившая ватагу скоморохов, вынужденных порой и на большую дорогу выходить, действительно стояла у оконца Феклиного домишка и глядела на Данилку в щелочку. Словно кто дернул ее – подойди да подойди, выгляни да выгляни!
И такой силы получился взгляд, что парень обернулся…
Был он в одних портах и босой, с рубахой в руке, пушистые русые волосы стояли облачком. Спина была еще мальчишеская, прямая, не обросла бугристым мужским мясом, но плечи уже широки, и голову он нес гордо.
Обернулся – Настасья поразилась тому, как он, в сущности, некрасив, словно рожала его мать в муках, а повивальная бабка, помогая высвободиться из утробы, так личико ему свернула, что навсегда осталось набекрень.
Но сошлись черные брови и такое хмурое упрямство было во взоре – залюбовалась…
А потом повернулась к своим – к Третьяку с Филаткой Завьяловым, что с утра пораньше уже оказались в назначенном ею месте, к плясице Дуне, еще к двоим – скомороху Лучке, мастеру на ложках трещать и птиц со всякой скотиной передразнивать, да к Миньке Котову, знатному плясуну.
Был там же и Томила, стоял особо, с ним разговор был еще впереди.