II.
Сочи.
Солнце и море. Днемъ и ночью окно мое открыто настежь, и на разсвѣтѣ солнце входитъ сперва розовымъ лучомъ, потомъ золотистымъ. Отъ зеркала падаетъ на бѣлый простѣнокъ у двери яркая цвѣтная полоска, какъ будто радуга играетъ. И за окномъ растутъ кипарисы и пальмы и стелется свѣтлое море.
Конецъ сентября. Тихо, безоблачно, жарко. Гдѣ-то далеко на сѣверѣ осень, и вѣтеръ и холодъ. А здѣсь безконечное лѣто. Море, какъ теплая ванна. Вѣтеръ не дунетъ. Купаешься утромъ и въ полдень, и хочется еще купаться.
Солнце и море. Двѣ яркія стихіи. Они не знаютъ ни ущербовъ, ни пораженій. Солнце свѣтитъ каждое утро, — его не погасишь. Море каждый день ударяетъ о берегъ, — его не своротишь съ дороги. И если задремлетъ оно, то дремлетъ по собственной волѣ и нѣжится и ласково лижетъ нагрѣтые камни.
Между камнями шныряютъ мелкіе черные крабы. Мой спутникъ быстро схватилъ одного и поднялъ на воздухъ. Крабъ извивался и рѣзалъ клешнями вправо и влѣво.
— Дайте ему камень!
И тотчасъ клешня замкнулась, и камень повисъ.
— Видишь, какой цѣпкій.
Камень былъ въ три раза шире самого краба.
— Теперь не выпуститъ, пока самого не раздавишь…
— Намъ бы такую цѣпкость, — сказалъ мой спутникъ полушутливо…
Я живу здѣсь четыре недѣли. Въ августѣ солнце было враждебная сила. Когда мы выѣхали изъ Новороссійска, зной какъ будто накрылъ насъ сверху багровой пеленою. Дышать было нечѣмъ. Все было горячо и влажно. Жаркій вѣтеръ потянулъ со стороны Батума, волны запѣнились и забѣлѣли, и мѣстами заострились чернымъ перомъ пробѣгающихъ дельфиновъ.
— Будетъ буря! — сказалъ помощникъ капитана, — дельфины заиграли…
Но буря пришла только черезъ три дня, когда мы были на берегу въ Сочи.
Въ этотъ день пароходы прошли мимо и не передали почты. Море грохотало, и сѣрые хохлатые валы лѣзли на берегъ до самаго подъема и стучали круглыми камнями о твердыя ступени лѣстницы въ Ермоловскомъ паркѣ. Громъ грянулъ, и пролился ливень. Въ полдня выпало больше дождя, чѣмъ въ Петербургѣ за мѣсяцъ, и море запестрѣло широкой каймою мутнаго ила и желтой рѣчной глины. Горныя рѣчки шумѣли, вода въ цистернахъ поднялась на полтора аршина. — Съ тѣхъ поръ на морѣ тихо. Дельфины подходятъ къ самому берегу, и два грека, купальщика съ сосѣдней дачи, уплываютъ далеко впередъ, — издали не всегда разберешь, чья голова чернѣетъ въ влажныхъ зеленыхъ завиткахъ мелькающей зыби.
Небо ясно, а солнце садится въ тонкую тучку, и тихо накаляется и таетъ. Нѣтъ словъ описать эти великолѣпныя краски. Глядишь — и нельзя оторваться, и нельзя наглядѣться досыта.
На морѣ золото и пламя, а небо ярко-зеленое на склонѣ, и въ зенитѣ голубое, тучи свернулись, какъ бѣлыя башни, и заходящее солнце яснѣетъ, какъ куполъ. Послѣдній лучъ брызжетъ сквозь синюю воду влажно-зеленою искрой и гаснетъ. Море и небо темнѣютъ четкимъ чеканнымъ рельефомъ, какъ на картинѣ Рериха, и темно-багровыя пятна облаковъ тяжело пылаютъ, словно червленые щиты и паруса передъ «Боемъ».