— Пожалуйста, отвечайте прямо на поставленный вопрос, — доктор Кауфманн обратился к Эрнсту. — Каково было ваше отношение? Отвечайте кратко и по факту.
— Сразу же, как только я узнал об истинном назначении Аушвица, я попытался остановить, как я и ранее это делал, не только саму программу уничтожения, но и саму политику обращения с евреями, принятую партией. Я только по этой причине хотел объяснить вам, как я впервые узнал о лагерях смерти, и что я пытался сделать, чтобы воспрепятствовать дальнейшему кровопролитию.
— Отвечайте в таком случае, что именно вы сделали, — заговорил президент.
— Первым делом я выразил свой протест не только Гиммлеру, но и Гитлеру. Я не только обратил их внимание на своё личное к сему вопросу отношение, которое полностью разделял со мной народ Австрии, но немедленно, с первого же дня в каждый свой доклад включал доводы, объясняющие, почему ни одна мировая держава не захочет иметь дела с рейхом, несущим на себе тяжесть подобной вины. В каждом своём докладе я неустанно повторял обоим Гитлеру и Гиммлеру, что разведывательный сектор просто обязан создать атмосферу, в которой возможны были бы дальнейшие переговоры.
— Когда была остановлена программа физического истребления еврейства?
— В октябре сорок четвёртого.
— Вы же не пытаетесь убедить суд в том, что это произошло благодаря вашему вмешательству?
Я явно представила издевательскую усмешку на лице доктора Кауфманна, когда он произнёс это.
— Я более чем убеждён, что это произошло именно благодаря моему личному вмешательству, хотя многие другие люди также работали в данном направлении. Но я не думаю, что хоть один из этих людей решался день изо дня твердить об этом Гиммлеру при каждом удобном случае, или же напрямую высказывать свои протесты Гитлеру, как это делал я.
Только я было сложила руки у груди в безмолвной молитве, что может хоть теперь они сменят свой тон и послушают наконец его, но тут главный обвинитель переключился на совершенно другой вопрос, абсолютно проигнорировав ответ Эрнста, как он делал каждый раз, как дело хоть в малейшей степени поворачивалось в пользу Эрнста. Но самое страшное, как оказалось, было ещё впереди; я поняла это, как только услышала имя, которым был подписан очередной аффидавит: свидетель Шелленберг.
— О, боже милосердный, — я услышала шёпот Генриха, после чего он тяжко вздохнул и стиснул голову руками, опустив локти на колени. — И почему мне думается, что он выступает свидетелем обвинения, а не подзащитного?
— Но это же только естественно, — горько согласилась я, все мои самые худшие страхи превращаясь в реальность прямо у меня на глазах. — У него наконец-то появился шанс отомстить.