– Глупость, я без всякого шовинизма спрашиваю. Просто человек, да? Который ещё болтается по райскому саду и не надкусил своего яблочка?
Ванга улыбнулась. Лицо было прекрасным, но Сухов поймал себя на том, что это отсутствие гендерного контекста почти пугало, восхищало и одновременно переводило куда-то в зону некомфорта. Наконец Ванга тихо заметила:
– Сейчас андрогин, видимо. А так – женщина, конечно. И поверь, без всех этих штучек очень красивая.
Сухов помолчал. Эти переливающиеся камни, эта ария из старой оперы…
– Немного похоже на предсмертные видения, да? – сказал он.
Ванга опять молчала. Она хотела бы с ним не согласиться; она любила классическую музыку и часто ходила слушать, в основном, одна и ни разу с Игорем Рутбергом. И эта ария из «Дидоны» была у неё в нескольких версиях, даже в современной обработке, но…
– Наверное, – чуть слышно согласилась она с Суховым. – На это и расчёт.
А потом звук стал нарастать. А лицо видоизменяться. Прекрасное только что лицо стало трансформироваться во что-то пугающее, вытягиваться и впадать внутрь самого себя, и Сухову стало ясно, для чего было подчёркнуто это отсутствие пола. Ванга чуть подалась к нему, Сухов и не заметил, как его пальцы сжали стакан, тумблер с виски. То, что сейчас появлялось… было знаком, оно и не могло иметь гендерных различий, как на многих работах нового искусства. Даже если им больше сотни лет. Овал уродливо стянут. Но всё же это был просто человек, смертельно перепуганный человек. И Сухову было хорошо известно это произведение нового искусства, на его пробковой панели висела одна из его многочисленных копий.
Звук нарастает, и вот уже голос певицы сэмплирован в визг, вопль и становится криком. И в этот же миг трансформация овала достигает своей кульминации, превращаясь в картину Эдварда Мунка. Ванга с Суховым переглянулись:
– «Крик», – сказал он.
Звук обрывается мгновенной темнотой. Снова свет, и занавес уже поднят. На переднем плане четыре видеомонитора, обычные большие плазменные панели. На заднем экспозиция всё ещё скрыта огромным листом бумаги. На мониторах фигуры без лиц быстро печатают на старых машинках «Ундервуд», за их спинами на видео такой же лист бумаги. Что-то изнутри начинает разрывать его. Фигуры настораживаются, перестают печатать, поднимают свои головы, овалы без лиц, словно выглядывают в реальное пространство, следят за рвущейся бумагой. Свет размыт, бумага на видео и в реальности сцены рвётся одновременно. Рука, вот вторая, быстро, безжалостно и нервно рвёт лист; кто-то в темноте подхватывает, разрывает лоскуты, но помощников не видно. Только обнажённая мужская фигура остаётся в центре, согнутая, почти скрюченная в позу эмбриона. Нет, фигура не обнажена, хотя виден изгиб каждой мышцы, на ней тонкое трико, как на танцорах. Опять музыка, для Сухова незнакомая, но на миг его охватывает ощущение, что он попал на новорожденную планету. Ощущение лишь усиливает игра вновь появившихся световых пятен. Мужская фигура начинает разгибаться, слепо натыкаясь на какие-то невидимые препятствия. Поднимает лицо, встаёт. Это Форель, его движения достаточно пластичны. Фигуры на мониторах и Форель словно перепуганно вглядываются друг в друга. Потом фигуры возвращаются к прерванному занятию, они печатают всё быстрее, а Форель будто просыпается, оживает, вот он уже поднимается в полный рост. И спокойно говорит: