— Вы к нам, извиняйте, по делу или просто на огонек? — допытывался дед, явно обеспокоенный чем-то; помедлив, кашлянул, прикрывая рот ладонью. — А может, вас из правленья к нам, от Прохорова?
— Нет, я сам по себе. — Аребин вытер платком вспотевшее лицо, повернулся к Павлу. — Что там у вас случилось, если это не секрет, конечно?
Павел легонько оттолкнул от себя стол и, поднимаясь, низко пригнул голову, чтобы не задеть лампу.
— Я уже сказал: гадов на земле много! — с досадой бросил он.
Катя передала ему маленького.
— Подержи-ка, я одену ребятишек…
Она быстро и привычно управлялась с детьми: кинула одежонку двум старшим, сама же занялась младшими — подпоясывала, застегивала пуговицы, завязывала шнурочки, закутывала головы платками. Это была высокая женщина с толстой девичьей косой; возле рта уже легли горькие отметины, губы выцвели; только глаза, большие и темные, как у Павла, делали ее строгой и красивой.
Попрощавшись с Аребиным, она повела свой выводок домой; ребятишки вереницей, как утята, переваливались через порог и пропадали в темноте сеней. Павел зажег фонарь и вышел их проводить.
Константин Данилыч тотчас выключил радио и подсел к Аребину.
— Как вас величать-то?
— Владимир Николаевич.
— Из Москвы! — Дед изумленно, с оттенком гордости покосился на мать Павла, как бы говоря: «Видишь, откуда залетела к нам птица!»
Мать распялила пальто гостя на черенках двух ухватов и прислонила его к горячему подтопу сушиться.
— Что Москва, Владимир Николаевич, все шумит, содомится? Люди, говорят, бегают по улицам еще шибче, резвей — развивают государственную деятельность… Одно слово — столица. Бывал, бывал… — Константин Данилыч доверительно притронулся средним пальцем к рукаву Аребина, прошептал, озираясь на дверь, куда ушел Павел: — Зря вы его пытаете, Павличек ничего не скажет… — Дед говорил о внуке с ласковым состраданием. — Не отходчив, долго не остывает… Вот уезжать собрался. В город. Нельзя ему здесь больше жить. Иссох весь. Как норовистая лошадь, закусил удила и мчится вскачь. Что тебе рытвина, что яма — прямиком!.. — Дед щекотнул ухо Аребина своей седенькой, клинышком, бородкой. — Что у них было в правленье! До драки дело дошло…
— Из-за чего?
Дед, откачнувшись, пытливо и с подозрением взглянул сквозь массивные очки в лицо гостю: глаза Аребина смотрели бесхитростно, внимательно и утомленно.
— Из-за скота. В эту зиму много скота сгинуло. Кто-то должен нести ответ. Хотят всю вину со своих плеч на внука моего, на Павла, переложить: дескать, ты начальник, заведующий МТФ, не углядел… Да и корма он будто присвоил… Для Павла такой навет хуже вострого ножа! Он соломинку на чужом дворе не возьмет. Потянулась, говорит, рука твоя за чужим — отрубить ее. Вот он какой! Он насквозь идейный. Киньте глаз под кровать, Сколько там книжек — все его. — Аребин, вглядевшись, заметил невнятно белевшие во мгле под деревянной кроватью стопки книг. — Сурьезные книги. По ночам читает. Поставит лампу на пол у своей постели и изучает, поддержку в борьбе с недругами все ищет. У Ленина… Столько керосину спалил!.. Сами посудите, что с ним было, когда его обвинили в воровстве… На дыбы встал: зверь! Кузьку Кокуздова, помощника Коптильникова, за грудки хвать!.. Сказать по совести, струхнул я: долго ли до беды, до тюрьмы…