Совесть его со временем как бы заплыла жиром. Он построил себе пятистенный дом на высоком каменном фундаменте, под железом, с резными наличниками, с хозяйственными пристройками, лучший во всем районе. Коптильников часто негодовал на себя: идет по скотному двору, а думает, кого бы из надежных послать в город купить железо или шифер — сени покрыты тесом, наспех и немного протекают. Где взять денег?..
Но дом выглядел большим, неуютным сараем со скрипучей деревянной кроватью, с лавками, с табуретками, как во всех деревенских избах. Разве можно пригласить в гости городского человека со вкусом?
Летом, перед уборкой хлебов, Коптильников сел в «Победу» и помчался в Москву. Следом за ним катил, громыхая, грузовик с «товарами». Коптильников привез из Москвы обстановку венгерского производства. Односельчане ахнули и зажмурились от переливчатого блеска лакировки серванта, круглого стола, стульев, обитых узорчатой материей. Такого не видывали ни деды, ни прадеды! Только пастух, гвардии сержант Митька Просковьин, прошедший с войсками до Вены и повидавший кое-что, презрительно сплюнул, кивая на дорогую мебель:
— Все равно мухи обгадят и ребятишки обдерут!
Коптильников под страхом наказания запретил детям приближаться к мебели. Восьмилетние девочки-близнецы с опаской обходили стол и стулья, задерживались лишь перед сервантом: в полированных дверцах видели смутное свое отражение.
Каждое утро Коптильников осторожно смахивал с мебели пыль чисто вымытой суконной портянкой. Теперь не стыдно пригласить в гости Наталью Алгашову…
С тех пор как в селе появилась Наталья, Коптильников странно изменился.
Всех женщин — а их было немало — Алгашова уничтожала одним своим видом. Вот хотя бы Катя, сестра Павла Назарова. Кажется, совсем недавно была молодой, веселой, глаза большие, брови над ними дугой, румянец во всю щеку — огонь! Теперь как-то сразу постарела, высохла: ребятишки доняли. Предпоследний, синеглазый Сережка, как говорят, вылитый он, Коптильников. Она любила его! Да и сейчас любит, он это знает. «Пашка ненавидит меня больше всего за нее, за Катьку, — подумал Коптильников с неприязнью. — По правде сказать, я побаиваюсь его: ночью встретит, пырнет ножом в бок — и все тут. Он ни перед чем не остановится…» Коптильников поежился то ли от этой неприятной мысли, то ли от сырости. Или Анну Ларину взять… Ну что она против Алгашовой? Неповоротливая, неотесанная баба, не может прибрать себя как следует, расползлась, словно тесто, и пахнет от нее земляничным мылом и щами.
А Наталья!.. Стоило ей показаться в правлении, на дворе или просто на полевой дороге, он бледнел от какого-то внутреннего, неподвластного ему напряжения, нервничал, не зная, как вести себя с ней. Казалось, прикажи она — и он бросит жену, детей, забудет все на свете! Но Наталья не приказывала. Она лишь насмешливо прижмуривалась на него, шутила, сверкая влажными зубами; улыбка-то вроде бы обещала что-то, намекала, звала, а взгляд сквозь камышовую густоту ресниц пробивался колкий, балованный, с издевкой. От злости Коптильников впадал в крайности: теряя самообладание, налетал на людей с кулаками, Или замыкался, за весь день не произносил ни слова, или метался по бригадам — лошади валились от усталости.