— Они, черти, затѣяли, а мы, какіе-то каменщики, двадцать человѣкъ, что мы можемъ?… — А теперь мы одни отвѣчаемъ…
Изъ желѣзнодорожнымъ мастеровыхъ, которые были зачинщиками погрома, къ суду привлечено только четыре человѣка. Остальные подсудимые набраны изъ каменьщиковъ, плотниковъ, пришлыхъ мужиковъ и тому подобныхъ случайныхъ и чужихъ элементовъ.
— Вѣдь я погибаю! — сердито продолжалъ. Богдановъ, — каждый день ходи на судъ… А кто заробитъ за меня? Послалъ жинку парщицей въ баню, а то на харчи нѣту. Опять дитя одно остается, только два года ему. Просить стыдно, скажутъ: здоровый; а украсть тоже не умѣю.
Дѣйствительно, положеніе Богданова не изъ завидныхъ.
— Пинджакъ продалъ за четыре рубля, — съ горечью сообщилъ онъ, — а шубу купилъ за два съ полтиной. Она не грѣетъ ни черта.
Онъ называетъ шубой какую-то странную куцавейку, крытую чернымъ ластикомъ и подбитую кислой, слежавшейся овчиной.
Куленяйкинъ совсѣмъ въ другомъ родѣ. Онъ тощій, тщедушный, съ тусклымъ лицомъ и непріятнымъ, словно змѣинымъ взглядомъ. Одѣтъ онъ еще хуже, въ дырявой курткѣ и тонкихъ лѣтнихъ штанахъ. Ноги его въ калошахъ вмѣсто сапогъ, и уши обвязаны грязнымъ платкомъ въ дополненіе къ ветхому картузу. Онъ сидитъ съежившись, какъ отъ холода, но время отъ времени поднимаетъ глаза и какъ будто вонзаетъ въ меня свой сѣрый и колючій взглядъ Я невольно взглядываю въ отвѣтъ.
— Да, — неожиданно замѣчаетъ Куленяйкинъ, — взглядъ у меня, правда, непріятный, многіе говорятъ. Да только самъ не знаю, перемѣнить его не могу.
Голосъ у него осипшій, простуженный, но столь же непріятный, какъ и взглядъ.
— День проходишь, — продолжаетъ Богдановъ, — придешь домой, помолишься Творцу, да и ляжешь спать не ѣвши. Съ того, думаю, и разбойники становятся, держитъ-держитъ сердце, да и сорвется.
— Тяжелая жизнь! — откликается Куленяйкинъ. Его вступленіе въ бесѣду снова имѣетъ неожиданный характеръ, почему другіе останавливаются и выжидаютъ его дальнѣйшихъ словъ.
— Такъ довелось, хоть пропадай! — говоритъ Куленяйкинъ, — живу, гдѣ попадетъ. Прошлую ночь ночевалъ за пятакъ у Ицки въ подвалѣ. А ѣды нѣтъ. Когда къ брательнику придешь, онъ скажетъ: кусокъ хлѣба есть въ столѣ. Тогда поѣшь и пойдешь.
— Господи! — заявляетъ Богдановъ. — Пускай судятъ насъ поскорѣе. Если мы побили людей, пускай насъ ссылаютъ въ Сибирь, люди живутъ и въ Сибири, и въ тюрьмѣ.
Пусть насъ пытаютъ и жгутъ насъ огнемъ,
Пѣсню свободы въ тюрьмѣ мы споемъ.
Гомельскій процессъ тянется шестнадцать мѣсяцевъ, и подсудимымъ, русскимъ и евреямъ, пришлось не въ моготу.
— За что вы людей били? — задаетъ мой спутникъ прямой вопросъ. Это человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій, «вольношляющійся», по его собственному опредѣленію. У него большія связи въ кофейняхъ, въ пивныхъ и на «стрѣлкахъ», и міросозерцаніе его наклонно къ цинизму и прямотѣ.