На периферии взрыва обнаружили обломок корабля с неповреждённым, герметически закупоренным отсеком. Размером он был совсем мал, но датчики сканера замигали зелёным. Обломок взяли на борт, запечатанный отсек вскрыли и извлекли оттуда свёрнутого в три погибели бесчувственного человека. На запястьях у него были наручники, на теле следы побоев.
Корабельный врач Формоза оглядела найдёныша, пошаманила над ним приборами и заявила, что это не мерз. И уж не бесс, конечно. И вообще не факт, что он одного с бессами и мерзами человеческого корня. Но чтобы установить это наверняка, требуется провести основательное обследование. Пошаманив ещё и взяв несколько анализов, Формоза заключила, что бедняга до бровей накачан наркотиками, оттого и без сознания, а вовсе не потому что стукнулся головой при взрыве, как все подумали.
Врага мерзов, к тому же изрядно от них пострадавшего, следовало бы сходу записать в друзья, но Камингс решил не торопиться. Техники доложили, что отсек, в котором его держали — меньше гроба, — был задраен вручную. Даже на такой развалине, как «спрут», автоматизация была полная, двери открывали и закрывали нажатием кнопки. Но этого пленника кнопке не доверили. И замуровали ещё до того, как «спрут» столкнулся с «Огнедышащим». Но, подумал Камингс, если человека, который одурманен, скован, истощён, побит, а следовательно не способен причинить хоть какой-то вред своим тюремщикам, ещё и запечатывают, как сардину в банке, это значит, что мерзы не просто хотели поиздеваться, — они боялись своего пленника. Так боялись, что не поручили сторожить его капризной машине, а прибегли к варварскому, но самому надёжному способу… Может, Камингс и ошибался — кто поймёт, что у мерзов на уме, — но ни третий помощник Руана, ни даже доктор Формоза не стали возражать, когда он распорядился установить за неизвестным непрерывное электронное наблюдение, окружить ту часть лазарета, в которую его поместили, гомеостатическим пузырём и в придачу выставить вооружённую охрану.
Если Формоза ничего не напутала, то «Огнедышащий» сделал открытие века, потому что все формы жизни, которые находили до сих пор на чужих планетах, были явно неразумны. За исключением, может, семеев и муланян. Но некоторые и на их счёт сомневались. С семеями вообще пока не удалось установить контакт, и учёные без конца спорили — то ли они разумные существа, то ли просто высокоорганизованные животные, даром что строят города и используют орудия. С муланянами уже тридцать пять лет поддерживались дипломатические отношения. То есть со стороны бессов они были дипломатические, а что это было для муланян, знали только сами муланяне. В бесском языке не имелось слов, чтобы передать муланские понятия, и наоборот. Переговаривались образами. Но у муланян для всякой абстракции были свои образы, а у бессов — свои, и вместо общения получалось чёрт-те что. Торговли с муланянами не велось, потому что у них торговли в принципе не существовало, во всяком случае в человеческом понимании. Туризм тоже не задался. У муланян не было ничего, на что стоило бы посмотреть, только горячие камни и жёлтый, ядовитый для человека пар. Пятизвёздочных отелей не наличествовало, и муланяне не обнаруживали ни малейшего желания ими обзаводиться. Вообще, казалось, что бессов они терпят из вежливости, а сами к ним никакого интереса не питают — муланяне ничего не спрашивали, только отвечали, а их представители на Централи жили в громадном контейнере, где поддерживались привычные им условия, и не казали носа в мир за его, контейнера, стенками.