Доктор Треливен замялся, подыскивая нужные слова. Он наклонил голову, и в зеленом свете настольной лампы блеснула стальная оправа его очков.
— Мне кажется, я знаю, на чьей стороне ваши симпатии. Могу даже догадываться о содержании этого письма. И я хотел бы, чтобы вы мне доверяли. Я не прощаю и не осуждаю людей, просто стараюсь понять их и, если это возможно, помочь им.
Мар провела языком по сухим губам.
— Вы передадите это письмо немедленно?
— Конечно.
— И никто не узнает, что я была здесь? Даже миссис Треливен?
— Никто.
— Доктор, — начала она, но вдруг закрыла глаза и стала раскачиваться из стороны в сторону. Потом медленно разомкнула веки и почувствовала, как гора свалилась у нее с плеч, и она заговорила хриплым шепотом, и лавина слов, вырвавшись из заточения, неудержимо хлынула в маленькую комнату, пропахшую плесенью.
В ресторане стоял несусветный галдеж, и Шеффер тщетно пытался пригубить очередной бокал, а его залатанный локоть все соскальзывал и соскальзывал со стойки бара…
— Когда-то это был хороший костюм… давно… очень давно… потом его чинили, штопали, меняли подкладку… снова чинили, снова штопали, снова меняли подкладку… Скоро, видно, придется ставить на локти кожаные заплаты, тогда рука, пожалуй, не будет так скользить. Впрочем, кожа-то скользит… Кто это?… Осторожней, не порвите костюм… Иду, иду… Да, сэр, все в порядке, не извольте беспокоиться… Иду, Ларсон… Иду, шериф… — Не поднимая глаз, через нестройный хор голосов, через скрипучую от мороза дверь, в холодную темень…
…Черт возьми, шериф… Прости, больше не буду… Я ведь католик, а настоящие католики никогда не бранятся, не лгут и не домогаются чужих жен, в общем, не грешат… В машину — и поехали… через поля к дому бабушки… через площадь к дому Шеффера-пьяницы, в уютную, располагающую ко сну, маленькую камеру в кирпичной пристройке тюрьмы… Через поля и дюны… в открытом фаэтоне, запряженном одной лошадью… в его быстроходном бьюике… Эстер… Эстер… Видишь, как мы мчимся… И как мы смеемся, а когда мы поженимся, как счастливы мы будем, под пальмами, под пальмами — вперед, вперед, — под тентом бьюика — вперед, вперед, — среди нагретых солнцем дюн — вперед, вперёд, вперед, вперед… Конечно же, я брошу пить, Эстер, брошу — вперед, вперед… брошу… вперед, вперед… на неделю, месяц, год, навсегда… на следующей неделе, в следующем месяце, в следующий раз и уже навсегда… в следующий раз — вперед, вперед… О Эстер, Эстер… Я помню, я все помню… первую нашу встречу, и все последующие, и самую последнюю… Поехали кутить в Фалмаут, мчимся на предельной скорости, опустив верх моего бьюика… Я — холостяк, никаких обязанностей ни перед кем, выпить — это пожалуйста, и пошутить, и посулить золотые горы, и нежно обнять среди теплых дюн… и бесконечно, год за годом, любить прямо, в доме добряка-доктора. И трезвый, и пьяный он всегда вторил одно и то же: «Поздно теперь говорить об этом, слишком поздно, и я знаю, почему ты вышла за него замуж… Что тебе оставалось делать?… На меня надеяться нельзя — не тот я человек, чтобы быть мужем и отцом».