Берт засмеялся. «Попалась», — пошутил он. Но в горле у него появился странный комок и во рту пересохло.
Джоани сказала, чтобы он не подглядывал за ней, а Берт ответил, что он вовсе не подглядывает, а испытывает пожарную лестницу. Отодвинув штору, он спустился в ее комнату. Они сидели на кровати и строили догадки о реакции отца, когда тот узнает, что Берт нарушил его запрет, а потом Джоани принялась хихикать над проделкой Берта, а он стал ее щекотать. Когда он влез к ней под пижаму, она велела ему прекратить, отталкивая его руку, но продолжала хихикать, и через минуту они уже боролись на кровати, смеясь и шепотом переговариваясь. У Джоани расстегнулась кофточка, и рука Берта нечаянно коснулась ее еще неразвитой груди. Его словно током ударило. Он вдруг вспомнил, как увидел ее, обнаженную, перед зеркалом, и с той минуты возня на кровати имела единственную цель — дотронуться до груди Джоани, увидеть и коснуться ее, но так, чтобы сестра не догадалась, что он делает это намеренно.
Берт спускался по пожарной лестнице и на следующий вечер, и еще не один раз потом. Джоани опять смеялась. Если она и раскусила его, то никогда не подавала виду. Вечер за вечером они болтали, щекотали друг друга, боролись. Он учил ее стоять на голове и каждый раз ждал, когда ее пижама сползет к плечам, чтобы в полумраке посмотреть на ее грудь. Потом он помогал ей удерживать равновесие, скользил руками по ее телу, повторяя ничего не значащие слова вроде: «Держи ноги вместе» или «Не качайся так», или «Не бойся, я тебя держу… я держу тебя…»
Со временем мать обо всем догадалась. Встречаться стало труднее, но тем сильнее его тянуло туда. Мать ни разу ничего не сказала ему, но он был уверен, что она все знает, иначе зачем тогда каждый вечер, через десять минут после того, как он ляжет, приходить и проверять, на месте ли он. Когда ее шаги удалялись и замирали в гостиной, он в очередной раз спускался по веревке и перелезал через подоконник в комнату Джоани.
Он отдавал себе отчет, что все это нехорошо — безнравственно, грешно. Он ненавидел в себе чувство вины, которое не покидало его, но постепенно нашел способ сдерживать себя: сочинял записки, в которых божился, что впредь до Джоани пальцем не дотронется. Он запечатывал письма своей школьной печаткой, предварительно опущенной в мягкий воск свечи, и прятал письменные клятвы за рамами картин, под ковром, в ящиках стола. Потом садился на кровать и, испытывая ломоту во всем теле, хотел сделать то, что делали его товарищи, и чего, как предупредил отец, делать было нельзя, чтобы не стать потом слабым или вообще ненормальным, и поэтому он не смел этого делать. Но и сестру он решительно намеревался оставить в покое.