Зосимос предупреждал других ученых о кознях, которые плела их коллега, Пожирательница Печали. С каждым днем ее сила росла. С каждым днем ее влияние усиливалось. Старого Зосимоса никто не хотел слушать. Когда старик записал ее имя, рука его дрожала от страха.
(Читая эту историю, Луна тоже вздрогнула. Вокруг высились горы бумаг.)
Девочка росла, и сила ее росла вместе с ней. Как все дети, она бывала порывиста, а иногда и эгоистична. Она не замечала, что старый чародей, который ее так любил, – милый старый Зосимос – начал стареть. Дряхлеть. Слабеть. Этого никто не замечал. А потом было уже поздно.
– Мы надеемся на одно, – шептали бумаги на ухо Луне. – Пусть к следующей встрече с Пожирательницей Печали наша девочка подрастет, окрепнет и наберется уверенности в себе. Мы можем лишь надеяться. Пусть наши жертвы не пропадут напрасно, пусть она поймет, что надо делать.
– Но как ее зовут? – спросила тогда Луна. – Как зовут эту девочку? Может быть, я ее предупрежу?
– Ах, – прошелестели, подрагивая, бумаги, – разве мы тебе не сказали? Ее зовут Сян.
Глава 28, в которой сразу несколько человек уходят в лес
Сян сидела у камина и крутила фартук так и сяк, пока он не оказался весь в узлах.
Что-то носилось в воздухе. Она это чувствовала. И под землей тоже было неладно – гудение, рокот, какая-то злоба. Это она тоже чувствовала.
Болела спина. Болели руки. Колени, бедра, локти, щиколотки, каждая косточка в иссохшем теле – все болело и болело без конца. Шестеренки жизни Луны продолжали крутиться, но по мере того как каждый новый щелчок, каждый новый поворот, каждая секунда приближали тот миг, когда стрелки покажут ровно тринадцать, Сян ощущала, как сама она становится все тоньше, блекнет и съеживается. Она чувствовала себя тонкой и хрупкой, словно бумажный лист.
«Бумага, – подумала она. – Вся-то жизнь у меня была бумажная. Бумажные птицы. Бумажные карты. Бумажные книги. Бумажные тетради. Бумажные слова и бумажные мысли. Все выцветает, съеживается, трескается и распадается на части». Она вспоминала, как Зосимос – милый Зосимос! Каким близким он теперь ей казался! – расставив по краям стола шесть ярких свечей, наклонялся над стопкой бумаг и переносил свои знания на шершавый белый лист.
«Моя жизнь записана на бумаге и на бумаге сохранена. Те проклятые ученые только и делали, что строчили свои заметки, выдумки и наблюдения. Если бы я умерла, они сделали бы запись о моей смерти, но не проронили бы ни слезинки. А теперь есть Луна, и она такая же, какой была я. А я цепляюсь за одно-единственное слово, которое все могло бы объяснить, но девочке его ни прочесть, ни понять».