Но какая теперь разница? Он хороший столяр, и он любит свою работу. Разве нужно ему от жизни что-то еще?
– Мама, Рук когда-нибудь женится. И Вин. И все остальные. Не тревожься. Когда придет время, я смастерю для каждого конторку, и свадебное ложе, и колыбель. Подвесим колыбели на стропила, и очень скоро у тебя будет столько внуков, что и не сосчитать.
Мать на стропилах. Ребенок у нее в руках. О, как она кричала. Антейн зажмурил глаза и отогнал видение.
– Я тут поговорила со знакомыми, у которых есть дочери. Их матерям очень нравится, как ты здесь устроился. Они хотели бы познакомить тебя со своими дочерьми. Ну, разумеется, не с самыми красивыми, но все-таки…
Антейн вздохнул, встал и ополоснул руки.
– Спасибо, мама, не надо.
Он пересек комнату, наклонился к матери и поцеловал ее в щеку, заметив, как она вздрогнула, когда его изрезанное шрамами лицо оказалось слишком близко. Он постарался не заметить боль, которая резанула его по сердцу.
– Послушай, Антейн…
– Мне надо идти.
– Куда?
– По делам, – это была ложь. Чем больше он лгал, тем легче было солгать в следующий раз. – Я не забыл про ужин через два дня. Я приду.
Это тоже была ложь. Он не собирался ужинать в материнском доме и уже подготовил несколько предлогов, чтобы в нужный момент оказаться подальше.
– Может быть, мне пойти с тобой? – предложила мама. – За компанию.
Она по-своему любила сына. И Антейн знал это.
– Я лучше пойду один, – сказал он, закутался в плащ и ушел, оставив мать позади, в полутьме.
Шагая по Протекторату, Антейн выбирал самые безлюдные улочки и переулки. День стоял ясный и теплый, однако юноша натянул капюшон поглубже, чтобы скрыть лицо. Антейн давно уже заметил, что чем лучше он прячет свои шрамы, тем спокойнее людям вокруг, тем меньше они глазеют на него. Иногда совсем маленькие дети застенчиво просили разрешения потрогать его шрамы. Родители, если они были рядом, сгорали от стыда и одергивали своих отпрысков, на чем все и кончалось. Если же родителей не было, Антейн спокойно садился на корточки и заглядывал ребенку в глаза. Если тот не бросался бежать, Антейн откидывал капюшон и говорил:
– Потрогай, если хочешь.
– А это больно? – спрашивал тогда ребенок.
– Уже нет, – отвечал Антейн. И это опять была ложь. Боль так и не прошла. Конечно, болело не так сильно, как в первый день или даже в первую неделю. И все же боль не отступала никогда – тупая боль утраты.
От прикосновения детских пальцев, пробегавших по загрубелым краям и впадинам шрамов, сердце Антейна сжималось, но лишь слегка.
– Спасибо, – всякий раз говорил Антейн. Совершенно искренне.