— Вот необыкновенная метаморфоза! — слышу чей-то крик в темноте.
Лондон по-прежнему притягивал к себе, подобно магниту Европы, все новые и новые толпы несчастных беженцев, и это вызвало недовольство и раздражение на тихих и мирных Британских островах, вокруг Лондона, со смехом и ненавистью, криками и слезами. Перемещенные лица в ужасе взирали на остальные четырнадцать миллионов населения города, пытаясь сообразить, что им делать дальше. Каким образом война забросила их именно сюда, недоумевали они. Очутившись в подземке, они шныряли глазами вокруг, выискивая знакомых, но встречали миллион лиц, которые с удивлением провожали их взглядами. Лишь на седьмой день недели прекращалось это коловращение, наступал день отдыха. Трезвонили лондонские колокола, ниспосылая смертным с высоты благословение и утешение Божье. Дворцовая гвардия, в медвежьих папахах, в красных мундирах, с оркестром, маршировала по Лондону, проходила сквозь шпалеры перемещенных лиц, сбегавшихся на нее поглазеть. В шесть вечера, и ни минутой раньше, пивные бары открывали двери, и в них валили толпы англичан выпить свою ежедневную кружку пива. Они находили в пиве утешение. Хуже всего было то, что два эти мира сошлись в Лондоне безмолвно. С одной стороны, в Лондон возвращались с войны англичане, возвращались веселые, ибо это не было возвращение изможденных скелетов или горемык на костылях, безногих и безруких. Были и такие, но в основном среди тех, кто пережил войну, ютясь по подвалам, развалинам, погорелым домам, фабрикам и рабочим окраинам восточного Лондона. Солдаты британской армии возвращались из дальних походов более счастливыми, чем те, кто приходил с первой мировой войны. (Впрочем, даже те, кто не были довольны судьбой, не говорили об этом: англичане умеют помалкивать о своих невзгодах.) Тем временем перемещенные лица метались по Лондону, стремясь увидеть королей, разглядывали соборы и дворцы, заходили на фабрики, а под вечер возвращались в дальние пригороды, чтобы с утра снова запрудить коридоры различных бирж труда, где они искали работу. Говорили они на каких-то немыслимых языках, которые в Лондоне не понимала ни одна живая душа, и назывались немыслимыми именами, которые ни одна живая душа не могла выговорить. А между тем они все прибывали и прибывали, тысячами и тысячами. Сотнями тысяч. С ними в последний год войны пришла и та небывало страшная зима, растянувшаяся на долгие месяцы.
Обитатели Милл-Хилла, как и остальных пригородов Лондона, тихие, молчаливые и скромные люди. Вечером, после работы, рано укладываются спать и ни в чем не ищут утешения. (Тут и церкви стоят пустые.) Если дома найдется немного рыбы с картошкой, а при этом и чай, люди садятся за ужин, довольные судьбой. И домики здесь — все эти курятники, голубятни — совершенно неотличимы друг от друга. В девять здесь слушают последние известия, после них исполняется гимн. Потом хозяева поднимаются на второй этаж спать. Мужья и жены тихо ложатся в постель друг подле друга, как они будут лежать в могилах. Не годится, говорю я ему, что он не подружился со своими соседями. Это хорошие мужчины. И хорошие женщины. Некогда в старой веселой Англии люди различались по числу ежедневно выпиваемых бутылок: однобутылочник, двухбутылочник, трехбутылочник. Теперь известно, кто сколько чашек чая выпивает в каждой семье. С сахаром или без. (С сахаром в Лондоне постоянно перебои. Еще хуже обстоит дело с молоком и углем.)