В ту зиму, когда начинается наше повествование, началось противоборство двух миров, противоборство отдельного человека и гигантского города с населением в четыре, восемь и четырнадцать миллионов человек. Англичане указывали этому человеку, что следует делать и чего не следует. Что главное в человеческой жизни и что не главное. Объясняли всем этим несчастным, как будет прекрасно, когда их дети превратятся в англичан на этих островах. А перемещенные лица пытались разглядеть в туманном далеке, за пеленою слез, исчезнувшие лица тех, кто был им дорог и кого они — в этом не было сомнения — больше уж никогда не увидят. Никогда, никогда!
Лица матерей, жен, детей.
Где же она, эта несравненная жизнь в Англии, о которой твердили им на уроках перевоспитания? Где это счастье? «Неоконченная фантасмагория», — пробормотал кто-то и, оглядевшись, стал стучать в дверь английским кольцом и звать негромко: «Надя, Надя!»
Этим стуком в дверь и начнется следующая глава нашего повествования. Повествования об этом русском, очутившемся в Лондоне, о его жене и их любви, но также и о других русских, появившихся в Лондоне задолго, за много лет до них. Все это были «перемещенные» лица. В то же время наша история не только о них, но и о тех обитателях Лондона, которых утром, подобно сардинам в жестяных коробках, поезда отвозят в Лондон на работу, а вечером, повернутыми к Лондону спиной, везут обратно. О нем, этом гигантском городе, чьи объятия оказались смертоносными для стольких мужчин и женщин, главным образом, и пойдет наш рассказ, о нем, с немым равнодушием грандиозного Сфинкса взиравшего на всех этих людей, которые задавали один и тот же вопрос: «Где оно, обещанное счастье? И какой смысл во всем этом столпотворении четырех, восьми и четырнадцати миллионов незнакомых друг другу людей?»
НА ХОЛМЕ ВЕТРЯНЫХ МЕЛЬНИЦ
Как только это взгорье, где раньше были ветряные мельницы, в окрестностях Лондона замело снегом, замолкло тут и стрекотание газонокосилок — вообще-то они в Англии стучат как сердце, не умолкая круглый год. И в Милл-Хилле установилась полная тишина.
Никому не было дела в этой тишине до жизни чужеземной пары. А между тем из маленького домика по-прежнему каждое утро выходил мужчина высокого роста, в шинели, подбитой каким-то диковинным мехом, какого не было в Англии. Долгими часами ходил он, мерил шагами взгорье, где некогда стояли ветряные мельницы, и что-то читал, бормоча про себя. Редкие прохожие, попадавшиеся на дорогах за аэродромом, оборачивались ему вслед. И тоже что-то шептали. «Этот сумасшедший поляк».