Призна́ет?
Э, тогда, извольте, мы не имеем ничего против оккупантов.
Тогда наш маленький Наполеон поступит во французский кадетский корпус. Станет французским офицером, будет учиться задарма. Оккупант открывает перед ним двери Парижа. Vive la France!
Нет, нет, пан Тадеуш, я не высокого мнения об этой семье. С самого начала она дурно пахнет. Привыкшая лгать история сплела целый трогательный романчик о мальчике, кадете в военной академии. Удивительный ребенок! Прелестное дитя! Играет в солдаты! Воюет! Строит из снега военные лагеря!
Он, говорите, вошел в историю уже при осаде Тулона?
Когда в чине артиллерийского капитана Наполеон впервые входит в историю под Тулоном, то сразу же он, именно он становится главной ее личностью. А кто это говорит? Он сам это говорит. Как же так? А очень просто! Об этом в конце жизни он рассказывает, живя на маленьком острове по имени Святая Елена, вдалеке от берегов Африки, посреди океана.
Наполеон, говорит (он рассказывал о себе в третьем лице, как Цезарь), прибывает в тот момент, когда генерал, командующий осадой, не может взять в толк, каким образом разогретые в огне орудийные ядра доставить на батарею. Чтобы зажечь Тулон! Но не обжечь при этом пальцы? Наполеон, говорит, меж тем знал, как это сделать. Но как именно, не объясняет. Сообщил лишь, что через головы всех генералов взял на себя команду под Тулоном. Он. Наполеон. «Napoléon saisit la direction du siège». — И Тулон пал.
А истории и этого мало.
Она живописует, будто, заслышав артиллерийскую канонаду англичан, грянувшую в ответ на огонь молодого капитана, французы наложили в штаны. Артиллерийские расчеты, мол, начали исчезать. Дрогнули и батареи, и тогда Наполеон приказал возле одной из батарей водрузить щит с надписью о том, что на ней борются отважные солдаты, не ведающие страха. Так рассказывают. И все оказалось в полном порядке. Солдаты добровольно вернулись на свои места, погибать. Тулон пал.
Это, пан Тадеуш, по моему Мнению, одна из самых веселых глав в огромной книге, посвященной величайшим людям человечества, деяния которых уже столетиями с благоговением изучают в школах по всему земному шару.
Письмо, которое писал Репнин своему доброму приятелю в первых числах октября, явилось следствием не только усталости и его отвращения к эмигрантской жизни, но также результатом постоянного испытываемого им унижения. Сожаления о своей судьбе, особенно после встреч с молоденькой соотечественницей. Хотя женщина сама отдалась ему, он воспринял ее как последний подарок лета, которое в Лондоне уже подходило к концу. У Репнина было немало причин впасть в чрезмерное отчаянье, особенно когда он размышлял о том, что приближающаяся к завершению жизнь так нелепа, отвратительна и тосклива. Его угнетали не просто житейские тяготы, выпавшие на долю русского эмигранта, а скорее всего раздражение и досада на то, что он, потомок Никиты Репнина, вынужден жить среди унижений, один, на чужбине. Надо сказать, он не жаждал ни положения, ни богатства, ни славы своего предка, для всего этого в роду Репниных было немало других претендентов. Его огорчение было вызвано ощущением, что судьба — это игра, что мужчины и женщины ежеминутно превращают его в нечто иное, во что-то, чем он никогда не был и не хотел быть. Это собственное бессилие найти покой, обрести мир, спастись от одиночества, которое долгие годы, даже при Наде, мучило его, под конец стало невыносимым. Вот что вынудило его написать Ордынскому письмо о большом