Но есть ли смысл этого бояться, если сохранение нашего вида все же не в наших интересах? Возьмем, да перестанем размножаться… Ведь это представляет собой интерес лишь для инстинктов, говорящих через нас, отобравших наше право голоса и право выбора – смириться и выбыть из этой безумной гонки с передачей генетической эстафеты…
– По-моему, наркоман не я, а кое-кто другой, – осторожно откликнулся друг. Я перевел на него взгляд и азартно улыбнулся.
– А хочешь, я заставлю тебя прямо сейчас, на пустом месте, испытать те самые чувства, которые обычно охватывают тебя при встрече с ней? Даже не просто при встрече, а при долгожданной встрече. Как после долгой ссоры или разлуки.
– Как?
Я многозначительно постучал пальцем по своему виску.
– Нет! Ты думаешь, я доверю тебе свои мозги после твоих рассказов?
– А ты думаешь, я буду спрашивать? – сощурился я.
– Вот только попробуй, – процедил друг, сжимая свой кулак.
– Спокойно! – одернул его я, – думаешь, будучи несведущим, полез бы? Я ведь знаю, о каком отделе идет речь.
Прямо над миндалевидным телом мозга ютилось прилежащее ядро – важная часть дофаминергической системы. Проще говоря, центр удовольствий. О нем нам так любила напоминать лектор, когда речь заходила о тех или иных человеческих мотивах. Заветный сейф с наградой, что открывается только за определенные заслуги, о которых его казначея оповещают сенсомоторные сигналы, предварительно прошедшие через лабиринт усвоенных по жизни принципов, а также через ту самую нервную сеть, в сплетениях которой закодирована цель, и образ, и замысел того, к чему должен стремиться данный индивидуум. И только после одобрения совершенных действий, отчет о которых в виде каскада импульсов пронесся по нейронным сетям, приоткрывается сокровенная дверца сейфа, а оттуда брызжет яркий-яркий свет…Точнее, тщательно отмеренная доза дофамина, этот бесстрастный рой молекул, воспринимаемый нашим самовосхваляющимся мозгом как снизошедшую на него из кущ небесных благодать.
К слову, фантазии о небесах и о прочих окрыляющих понятиях возникли в нем именно благодаря нему – ей, пьянящей силе эйфории, которая в попытках объяснить саму себя активизирует почти всю кору полушарий. Человек выходит за рамки прежнего себя. Но самое главное – это, конечно же, неубиваемое ликование, обуревающее его в этот момент, которое невозможно пошатнуть, нельзя ничем спугнуть. В таком состоянии человека не смутит даже известие о надвигающейся смерти, он воспримет это чуть ли не с восторгом, впрочем, как и любую новость – в высшей степени неадекватно.