– Она как-то реагировала до этого?
Медсестра качает головой:
– Не особо.
Я собираю волю в кулак.
– Люди ведь выходят из этого типа комы, верно?
– Мы никогда не теряем надежды, – отвечает она с мягкой улыбкой, открывая дверь в палату Эмили. – Эмили, – зовет она, – у тебя гостья, дорогая. Разве ты не счастливица?
Медсестра так обращается к Эмили, словно та сидит в постели, сияя как медный таз.
Я же, увидев ее по эту сторону стекла, испытываю потрясение. Ужас ее состояния кажется более реальным. Я пытаюсь взять себя в руки и перенять бодрый тон медсестры:
– Привет, Эм! – Звучит как-то неубедительно. – Это Дженнифер. Э-э… Дженнифер Коул. Твоя давняя подруга. Помнишь меня?
Я чувствую себя нелепо. Медсестра улыбается мне и советует:
– Попробуйте поболтать. Будьте естественны. – И с этими словами закрывает дверь.
Я остаюсь одна, и в этом нет ничего естественного. Я усаживаюсь в кресло и оглядываюсь. Это маленькая больничная палата. Высокая кровать с белым металлическим каркасом, аккуратно заправленные простыни и одеяла, которые остаются несмятыми.
Все это не отличается от больничных палат, которые можно увидеть в кино или по телевизору, когда какой-либо персонаж оказывается в коме, прикованный к кровати и аппаратам. Только это моя подруга прикована сейчас к кровати, и все происходит в реальности. Даже если и выглядит сюрреалистично.
Странным образом Эмили выглядит почти так же, как в детстве. В ней есть что-то невинное. Интересно, с чего начать разговор?
– Как ты, Эмили? – Что за глупый вопрос для начала!
Я разглядываю ее, изучая неподвижное лицо, – так же, как вы глазеете на кого-то, когда думаете, что он вас не видит. Эмили кажется безмятежной, на лице ни морщинки. Не как у Изабель, а более естественно. Как будто прошедшие годы исчезли и не оставили следа.
Я начинаю заготовленный рассказ:
– Помнишь, как мы танцевали в твоей комнате под «Куин»? И под «Дюран-Дюран»? Ты всегда говорила, что выйдешь замуж за Саймона ле Бона[41]. – Я по-прежнему чувствую себя на редкость странно. – А помнишь волосы твоего брата? Как он просил тебя их начесать и опрыскать материным лаком, пока они не становились жесткими, как доска? Твой отец тогда злился и говорил ему: «Фу!»
Я бы и сама получала удовольствие от этих воспоминаний, если бы разговор не носил такий односторонний характер. Я беру ладонь Эмили в свою, наблюдаю, жду. Подергивания ее ресниц было бы вполне достаточно. Может, движения век. Разве не так бывает в кино? Я гляжу на нее, всей душой желая увидеть какую-то реакцию. Ответь мне хоть как-нибудь, Эм.