– Кто вылитая? – Мурка испугалась.
Янка прижала ее к себе. Швед еще что-то сказал деду, наконец сел за руль и тронул машину с места. По дверцам опять зашуршала крапива.
– А, я читала, – вспомнила Янка. – Мавки – это вроде бы детеныши русалок… Или детки, которые умерли некрещеными. Девочки такие с зелеными или белыми волосами.
– То шаманка, то мавка, – передернулась Мурка. – Да что весь этот фольклор так ко мне липнет?
– Да что-то есть в тебе такое потому что. – Швед поймал ее взгляд в зеркало заднего вида. – Из тебя обычная человеческая самочка – все равно что из меня тестостероновый обалдуй. И ты, и Яночка, и я – мы с каким-то другим генетическим набором, что ли… Люди плюс.
– Ну, может быть, – рассеянно сказала Мурка. Сидеть вот так рядом с теплой Янкой само по себе было лекарством для сердца. Может, она правда настоящая сестра? Ведь может такое чудо случиться на самом деле? – Хотя вряд ли. Какой там плюс, скорее – минус, потому что у нас, наверно, в нервной системе защитного слоя толстого не хватает, вот мы и реагируем на все так остро, что нам надо все впечатления сублимировать. Перевести их в какую-то деятельность, в какой-то продукт. В творчество. Такой способ взаимодействия с реальностью. Через искусство. Ты фотаешь, я рисую, Янка искусство как таковое на атомы раскладывает. А обычный толстокожий человек – да его только прямые биологические потребности и пронять-то могут, тогда только и зашевелится: стейк, футбол и случка. А ваши нервы, мол, просто – стервы.
– Ну, зато эти простаки и с катушек моментом слетают при любом непонятном раздражителе, – хмыкнул Швед. – А ты – раздражитель, Кошка, потому что им непонятно, что ты за существо. Ты не лезешь в их картинку мира. Так что осторожней.
– Ну, вы с Янкой тоже раздражители – красивые уж непростительно да еще и ведете себя как особы королевской крови.
– Да, надо быть осторожнее, – вздохнула Янка. – Здесь не Питер. Ладно, наряжаться не буду…
До крайнего дома по узкой, в яминах и лужах дорожке ехать пришлось еще минут десять: промежутки между жилыми и брошенными домами, заросшие вперемешку березами с ольхой и одичавшими корявыми яблонями, становились все длиннее – видно, некоторые из брошенных хибарок совсем разрушились, ушли в землю, скрылись в разросшихся деревьях. Местами на дорогу выпирали кусты измельчавшей черной смородины, переродившегося, блеклого шиповника и лесной малины с крупными и яркими, как украшения, ягодами. Проехали еще один жилой дом, с цветниками и грядками, тщательно окошенный и внутри участка, и вдоль обочины, но на усадьбе никого не было видно, с качелей был снят тент, а окна закрыты желтенькими узорчатыми ставнями. Соседний, обросший крапивой, выглядел почти целым, наверно, хозяева в это лето еще не приезжали. Потом пошли руины в ольхе, кустах и крапиве – и вот с небольшого пригорка открылся вид на серенький, неухоженный, но вполне целый домик на фоне громадных рыжествольных сосен, возвышавшихся над густым малинником. Дом окружала молодая трава ростом повыше колена. Швед притормозил. Остановил машину.