– Ничего-то ты про себя не знаешь… Да что, тут у вас и сильные шаманы не знают, что они – шаманы, – он оглянулся на Шведа и усмехнулся, заговорил неслышно – но прямо в мозг: – Ты осторожнее с ним; эти золотые – самые опасные… Была б ты простой девчонкой, он б уж давно всю твою юность выпил и косточки твои выплюнул. Но ты – другая. Сродни ему. Потому так тебя и любит, думает – своя, ну, как сестра… Бабки твои, прабабки – ведьмы были, знаешь?
– Я что, тоже ведьма?
– Тебе до ведьмы-то еще расти сколько… Видишь-то, бывает, чего другие не видят, а, Трехглазая?
– Лучше б не видеть.
– Удел таков, – он пожал плечами. – Мы не выбираем. Ну что, будешь сниматься? Мне мальчик нужен, снежный, ты – белая, совсем то, что нужно! Не мальчик, но и толком не девочка! Шаманка ты!
Мурка посмотрела на Шведа. Тот пожал плечами и сказал:
– Так интересно же получится.
И Янка стала гримировать Мурку под эскимосского мальчика, причем нужен был альбинос, чтоб, велел шаман, «как из снега»; а толстогубый музейщик вызвал такси и скорей съездил куда-то, привез через двадцать минут белую-белую шаманскую шубку с нашитыми серебристыми кружками и квадратиками. Шубка оказалась Мурке впору – это что же, там на севере и дети шаманами бывают?
– Все бывает, – шаман будто услышал. – Я был, например. Рано стал. Про меня книга-то.
Съемка закончилась за полночь. Тело ныло, нервы, подрагивая, валялись внутри полусдохшими червяками. От усталости глаза не смотрели на ночной город, рыжими фонарями и светофорами проносящийся за стеклом машины. Уставший надежный Швед – что это такое странное про него говорил шаман? – за рулем. Притихшая чуткая Янка с ним рядом. Швед – выпил бы Муркину юность? Да ну… Швед – добрый… Как различить: где реальность, а где – воображение? А писатель-шаман – сумасшедший или нет? Белая ночь, бездонное белое небо, посеребренные громады домов с редкими желтыми окнами, улицы, улицы…
Мурка зачем-то потрогала рысий коготь на ремешке, подарок шамана-писателя, закрыла глаза: ой. Северное сияние? Да, тот фон, что в итоге шаман выбрал для иллюстрации… Только шевелится, переливается… Холодно-то как… Скрипит что-то… Рокот какой-то сверху…
…Ангакок лепил из снега и льда долго, неторопливо, подливая, где надо, талой розоватой водой: гладенькие косточки изо льда, мяско из плотного влажноватого снега, глазные яблоки из двух черных круглых камешков, еще в летнее солнцестояние найденных в кромке ледяного прибоя. Только сердечко в снежную грудь, в клетку ледяных ребер он вложил настоящее – посиневший жалкий, человеческий, сочащийся сукровицей кусочек, чуть теплый – все это время Ангакок прятал его за пазухой, у своего старого умирающего сердца.