– Ешь, – Янка сунула ей в руки бутерброд и кружку с чаем, и пришлось отпустить коготок в кармане. – Пока найдем эту деревню, пока договоримся, пока устроимся – столько времени пройдет, что термосы остынут.
Привычный вкус чая и хлеба с сыром вернул в реальность. Швед пофоткал елки в лишайнике для фонов, потом их – для «истории путешествия», и пришлось через силу храбриться и изображать улыбку, а потом фоткать Янку и Шведа. В кадре мрачный лес казался еще страшнее. Между тем Швед обратил внимание на еду – и повеселел, захрустел огурцом, смешно шевеля бородой. Янка любовно намазывала для него на городской еще хлеб паштет и пришлепывала красными кружочками помидора:
– Я что думаю: может, мне одной сначала в монастырь пойти с той бумажкой?
– Чего? – Швед перестал жевать.
– Как бы в разведку. Узнаю, как там и что. Мол, я паломница. Присмотрюсь, на мать Мурлеткину посмотрю… А! Котенок, а у тебя есть в телефоне ее фотки?
– Старые только. – Мурка вытащила телефон и долго листала галерею в прошлое, прежде чем нашла крупную фотку матери: позапрошлой зимой та стояла у окна, с кем-то разговаривая по телефону, и снежный свет так красиво падал ей на лицо, что Мурка не выдержала и сфоткала. А мать потом еще долго, опустив телефон, смотрела на снежные крыши, и глаза ее были как нарисованные, будто она не видела ничего, ни крыш, ни снега, ни серого неба над городом, ни двора-колодца. Слепые глаза: внутрь себя. Не сказать, чтоб она была эгоисткой, нет; просто не хотела замечать ничего, что нарушало шаткую конструкцию ее видения жизни. Тогда она впадала в визгливую ярость. Но на этой фотке она казалась даже красивой: – Теперь-то она другая. Здесь волосы крашеные, каштановые, а потом перестала красить, белесая стала, да еще платок носит. Узнаешь?
– Постараюсь. Скинь мне, – кивнула Янка. – Слушай, а как ее зовут?
– Сусанна.
Янка вздрогнула:
– Как?!
Мурка удивилась:
– Такое претенциозное имя советских времен. А фамилию она не меняла, отцову не брала. Она не Катцепрахт, она – Якова. Якова Сусанна Ивановна.
У Янки из рук выпала синяя крышка термоса и, расплескивая чай, упала на землю. Швед бросил бутерброд и подхватил покачнувшуюся Янку:
– Янка! Яночка, ты чего?
– Не, не, ничего, – жалко сказала Янка и, зажмурившись, скорей прислонилась к Шведу.
Тот крепко обнял ее:
– Да ты холодная какая и дрожишь, замерзла? Кошка, дай пледик!
Он, золотой и могучий, как Добрыня Никитич, ласково закутал Янку в плед, снова обнял, поцеловал в шею:
– А теперь говори, в чем дело.
Янка открыла бездонные, с громадными зрачками глаза и с тоской посмотрела на Мурку – как в темноту позвала: