– Да у меня маму тоже звали так: «Сусанна»…
– Не такое уж редкое имя в их поколении. – Мурка, успокаивая зачастившее сердце, подобрала крышку от термоса, ополоснула, вытерла и снова налила Янке чаю. – Попей горяченького, а?
– Давай. – Янка послушно приняла чай. В нежнейших объятиях пледа и большого доброго Шведа она быстро успокаивалась, глаза светлели. – Ну да, может, просто совпадение. Да, совпадение. Петербург – официально почти шесть миллионов населения, уж наверно, тут «Сусанна Ивановна» будет не одна… «Якова Сусанна Ивановна», – повторила она задумчиво. И задрожала. – Понимаешь, Мурлетка, у меня в свидетельстве о рождении точно такое же имя и стоит.
– Это еще ничего не значит, – торопливо сказал Швед. – Девки, не психуйте. И не мечтайте лишнего. Разберемся сначала.
2
Сараи покосились, заборы кое-где упали. На некоторых домах провалилась крыши. Обочины густо заросли крапивой и мелкими деревцами, но проехать было можно. Домик на въезде в деревню был обитаемым, и тетка в галошах на босу ногу, загонявшая в ограду трех облезлых желтоглазых коз, скороговоркой протарахтела, что – да, ребяты, избу хоть снять можно, хоть, если какая пустая приглянется – так занять, без денег, мол, туристы обычно так и делают, но смотрите, чтобы крыша не протекала. И дальше по улице попадаются пустые дома с целыми стеклами, с дверями. Но лучше проехать до старосты – дом с синими воротами, и он уж сам укажет, где лучше приткнуться. А так-то да, мол, деревня еще живая: дачники даже есть. А козьего молока, ребяты, не купите? А укропу? А огуречиков малосольных, а?
«Огуречиков» они купили, и теперь Янка осторожно держала на коленях трехлитровую банку с изумрудно-зелеными, тесно упиханными меж чеснока и зонтиков укропа огурцами, которые пахли деревенским летом даже сквозь закрученную крышку. Швед не спеша вел тяжелую машину по узкой дороге, выплескивая широкими шинами прозрачную воду из мелких попадавшихся луж. Крапива шуршала по дверцам. Брошенные дома заросли травищей до черных провалов окон, жилые – были аккуратно окошены. Один такой, обитаемый, проплыл справа – за оградой из сетки-рабицы все выкошено под коврик; парники, грядки, детская желто-красная пластмассовая избушка, такая же яркая горка и возле песочника среди разбросанных игрушек – черный лабрадор, лениво приподнявший голову.
– И тут люди живут, – успокаивающе сказал Швед. – А что? Экологично. И молоко козье, говорят, полезное.
Обжитых домов, возле которых стояли машины, торчали полосатые тенты и яркие пластмассовые стулья, мелькали дети и собаки, копошились в грядках пенсионеры, попадалось все больше. Люди тут жили привольно, не теснились. Но брошенные почерневшие хибары с выбитыми стеклами, с просевшими крышами, заросшие дурниной, сорняками и серой ольхой, безмолвно стоявшие меж нарядных обжитых домовладений, наводили жуть. Все равно что гнилые зубы меж здоровых. Мурка старалась не смотреть в черные провалы окон, но взгляд все равно притягивало – а вдруг там кто-то есть и смотрит из тьмы?