В течение зимы первого курса я едва не рассказала Руби всё. Во время метели мы много часов подряд сидели и играли в карты. Примерно в три часа ночи Руби спросила меня о моей семье.
Комната вращалась, я лежала навзничь на кровати Руби. Остальные смотрели полнометражку Диснея в другом конце комнаты, Джон сворачивал очередной косяк, в то время как Джемма и Халед ржали, глядя на экран. Макс краем глаза посматривал на меня и Руби. Он вот уже не первый час держал одну и ту же кружку с пивом, зажав ее между коленями, и постоянно зевал. Однако никогда не уходил спать, пока Руби не объявляла, что вечеринка окончена.
Мое тело было вялым, бессильным. Тщательно возведенные стены рухнули – так, словно их никогда и не было. Я сделалась развязной; всё, что я имела против наших соучеников, свободно лилось у меня с языка. Руби, сидящая рядом со мной, хихикала и толкала меня в бок; у меня уже живот болел от смеха.
«Расскажи мне о своей семье», – произнесла Руби. И я едва не сделала это. Слава богу, вместо этого меня начало тошнить.
Пять минут спустя мы были в туалете, и Руби придерживала мои волосы, гладя меня по спине свободной – рукой.
– Всё в порядке, – сказала она успокаивающим тоном. – Скоро тебе станет лучше.
Я продолжала выворачиваться наизнанку над унитазом. То, как она держала мои волосы, напомнило мне о матери: когда я болела, мама собирала мои волосы в «хвост». «Всё в порядке, дочка, пусть всё оно выйдет наружу».
После этого я купила фляжку. Она до сих пор у меня. Серебряная и твердая, как пуля. Тот факт, что я ни с кем не желала делиться ею, я объясняла боязнью паразитов. Макс понял меня. К его тревожному расстройству прилагалась фобия болезней. Я носила фляжку на все вечеринки и ни с кем не делилась ее содержимым. Я объявила, что у меня развилась аллергия на глютен, поэтому мне нельзя пить пиво. Правда, это означало, что мне приходилось тайком брать пиццу в столовой и поглощать ее в своей комнате в одиночестве. Халед дразнил меня из-за фляжки, но к середине второго курса все уже знали об этой моей особенности, и это даже неким образом выделяло меня.
Я думаю об этом, пока иду обратно к дому после принятия душа. Мы с Халедом быстро шагаем по Главной аллее кампуса, наша кожа покрыта мурашками от зимнего холода. Ноги у Халеда смуглые, поросшие черными волосами, мои ноги – белые, словно бумага. На плечи мы набросили полотенца, а в руках держим мокрую одежду, испещренную несмываемыми пятнами глубокого синего оттенка после той остановки в доме команды пловцов.
Мы оставили Джемму и Джона в общежитской душевой первого курса. Халед, похоже, считает, будто нет ничего такого в том, что мы оставили их наедине, но я-то знаю. Я помедлила в дверях, глядя, как Джемма снимает с себя всё, кроме лифчика и трусов, и прыгает под горячий поток воды к Джону. Она едва не поскользнулась, но он поймал ее за локоть и крикнул мне: «Не волнуйся, М, я позабочусь о ней!» Их смех преследовал нас с Халедом, пока мы шли по коридору к двери, ведущей на промерзшую улицу.