Он помолчал, прислушиваясь к стонам и надсадным кашлям, потом пробормотал:
— А ведь как было все хорошо! Мне было двенадцать лет, и в субботние дни мы с отцом шли в парк около берлинского зоопарка. Отец шел в черной шляпе и в черном костюме-тройке, у него была темная борода, и знакомые немцы раскланивались с ним — тогда они не знали, что евреи должны сидеть в лагерях и таскать тяжелые носилки с землей, когда делится их имущество.
Они сидели в темном углу барака. В маленькие подслеповатые оконца был виден свет прожекторов на сторожевых вышках. Свет выхватывал из темноты то одно, то другое лицо, и тогда Азеф отмечал, как они не похожи друг на друга, эти люди, с которыми его связала неумолимая судьба. Ему хотелось жить общей болью и несчастьем, но это было невозможно — еда, которую приносил в кабинет фон Пиллада пожилой ефрейтор, непреодолимо разделяла Евно Азефа с соседями по нарам, обещание спасения, данное ему гестаповцем, заставляло его совсем иначе смотреть на заключенных. Близилась остановка, на которой безжалостный контролер должен был вывести из вагона всех, кто не имел билета на дальнейший проезд, а Азефу этот билет был обеспечен за послушание и предательство.
— Не в того стрелял Грюншпан, — тоскливо вздохнул в темноте Андрей. — Не в того… Зачем ему был нужен этот дипломат, который был всего лишь проводником чужих идей? Надо было… — он замолчал, в темноте на мгновение сверкнули его глаза, и было слышно учащенное прерывистое дыхание.
— Мы здесь сдохнем, — повторил Фома. — Иногда я думаю, чего они тянут? Лучше умереть, чем выслушивать оскорбления и подвергаться унижениям. Разве это жизнь? Человеческая тень всегда следует за человеком, но никто никогда не утверждал, что тень живет. Знаете, мне уже не страшно. Мне даже уже хочется, чтобы все быстрее закончилось. Лучше испугаться один раз, чем делать это по сто раз на дню.
— В чем же дело? — меланхолично спросил из глубины жестких деревянных нар Иаков. — Колючая проволока под током. Два шага, и ты свободен. Если ты уже не можешь терпеть. Давай, действуй, для этого даже не надо дожидаться дня!
— Ты же сам знаешь, в чем дело, — хмуро сказал Андрей. — Я не могу наложить на себя руки сам. Очень не хочется вечность быть неприкаянным. Бог не прощает самоубийц. Другое дело, если я предстану перед ним после мученической смерти. Тогда мне будет обещано прощение. Зачем же я буду лишать себя пусть и загробного, но будущего?
— Ты смотри, какой рассудительный! — язвительно сказал Иаков. — Не иначе твой отец был таким же.
Рядом с Иаковом тяжело заворочался Ицхак Назри.