— И чего московскому у себя не сидится?
— У него проблемы. Приехал на передовую медаль зарабатывать.
— И с каких пор мы передовая?
— А выборá?
— Им нужен акт под выборá?
Мы презираем демократические выборы в лучших традициях правового нигилизма. И все другие презираем тоже. Бессмысленная трата казённых денег, говорит Граф. Расклады-пилёжки, говорит Блондинка. Торжество парламентаризма над идеей народоправства, говорит Худой. Чем сильнее партии, тем ничтожнее власть электората. Это звучит чересчур мудрёно для остальных.
— Тебе уже и кандидата указали? Фуркин?
— Нет. Светозаров.
Вот это да! Фуркин и Светозаров — эталонные образцы клоуна-либерала и клоуна-патриота. В общественном сознании они давно и прочно оформились в пару — так, парой, их и зовут в телевизор и на дискуссии, — и на последнем губернаторском приёме кто-то из Комитета по культуре, здороваясь с Фуркиным и не увидев поблизости Светозарова, спросил о нём с той автоматической заботливостью, с которой осведомляются о здоровье отсутствующего супруга. Фуркин был в ярости! Светозаров, когда ему передали, был в ярости! Это только сплетня: я не хожу на губернаторские приёмы и вряд ли кто-нибудь из наших туда ходит, — но на эту ярость мне хотелось бы посмотреть. Главным образом потому, что я в неё не верю. Когда в телевизоре Фуркин и Светозаров — оба пухлые, плюгавые, бородатые, один в очках, другой с пышной, как букет, георгиевской ленточкой — начинают орать друг на друга, это звучит так слаженно, по-оперному. Они оба депутаты ЗакСа.
— Но какой от Светозарова вред? Он даже не в Жилищном комитете.
— Пользы от него определённо нет.
— Не хватало ещё ставить на перо всех, от кого нет пользы.
— ...
— Так как они всё-таки на тебя вышли?
— Собственно, они вышли не на меня. То есть на меня, но в образе. Им нужны бандиты.
— Нет никаких мифических бандитов, — говорит Блондинка. — Есть конкретные люди с фамилиями и бизнес-интересами.
— Я и говорю, — говорит Худой. — Вздрогнуть не успеем, как окажемся посреди актуальной политики.
— Разве не этого мы хотели? — вкрадчиво спрашивает Штык.
С вкрадчивостью у него обстоит не лучше, чем с пресловутым покерным лицом. (И когда он, к чёрту, поймёт, что покерное лицо уместно только за покерным столом?) Он управляет своим голосом как инструментом — скрипкой, лопатой, дрелью на выбор. От этих низких медленных переливов мы, по мысли Штыка, должны либо таять в горячей волне его обаяния, либо трястись от ужаса. Но трясёмся мы чаще от сдерживаемого смеха, а то, что Штык принимает за своё обаяние, взывает скорее к жалости.