— Это твои? — спрашиваю. — Где они? В полиции?
— В полицию попал только Костя. Потому что помогал... выбираться оттуда.
— Ну так и ты помогал. Нам.
— И теперь те, кому он помог, дадут на него показания.
— Не надо было вакханалию устраивать!
Не нужно было Машечке так говорить, и, думаю, она сама это понимала, но иногда люди просто не могут остановиться и чем лучше они всё понимают, тем сильнее их заносит. И когда человек в таком состоянии, его лучше не трогать.
— Павлик, они тебя, наверное, ждут? Твои друзья? Возьми мой номер, расскажешь потом, что случилось.
Павлик меня понял.
— Да, — говорит, — нужно идти.
Такси он нам, кстати, не забыл вызвать. Проводил, усадил.
Машечка не сразу успокоилась. Покрутила головой, чтобы убедиться, что Павлик действительно остался на улице, а не залез как-нибудь в багажник, высморкалась хорошенько и говорит мне, не столько сердито, сколько жалобно:
— Аля, ты с ума сошла? Зачем ты его поощряла? Телефон дала! Что у нас может быть общего с этим комсомольцем?
— Он тебе что, совсем не понравился? А мне показалось...
— Как он мог мне понравиться? Фашист, гопник и малолетка!
Я, в отличие от Машечки, прекрасно вижу, кто гопник, а кто нет, потому что для неё это всего лишь слово, а для меня — жизненная данность. Взять хотя бы соседей по прежней моей съёмной жилплощади, или Светкиного, или предыдущего у мамули — если представить, каким этот предыдущий был двадцать лет назад, пока не прошёл путь от мелкой гопоты до взрослого жлоба. Машечка не понимала, в каком прекрасном и труднодоступном мире живёт, и могла называть гопником бедняжку Павлика, который и сам называл гадюшником невинное креативное пространство, потому что настоящих гадюшников никогда не видел. В этом они были очень похожи и одинаково не ценили культурную атмосферу, в которой выросли и жили они сами, и их родители, и дедушки-бабушки, наверное, тоже.
Кстати: «прокл» и «кб» оказались не прокладками, а проклятыми каблуками. О том-то и речь.
Павлик позвонил через два дня, сообщил, что на них завели дело о хулиганстве, и позвал нас на лекцию в Фонд Плеве.
— Как ты думаешь, Аля, Маша согласится?
Он стал называть меня Алей вслед за Машечкой, и ни его, ни её я не поправляю, хорошо понимая, как должно их смущать имя Анжела. Ах, мамуля! С такой любовью выбрала самое красивое, самое блестящее, а люди, которые мне нравятся, смотрят на эту красоту примерно так же, как они смотрят на люрекс на кофточке.
Я ответила в том смысле, что у Машечки нет острых причин не соглашаться, но когда дошло до дела, она заупрямилась не хуже Максимчика. (Максимчику я хотела предложить пойти с нами, но открыла рот и тут же закрыла: видно же, что человеку не до публичных лекций, даже если вдруг он ненавидит их не так сильно, как театры и выставки. И откуда берётся столько всего ненавистного в такой благополучной жизни?)