— Не бывать тому, чтобы договор еретика с еретиками вошел в силу.
Я притаился, как мышь, а про себя смекал свое; кто такой отец Жозеф вы, надо полагать, знаете не хуже меня.
Сюда, в Милан, я приехал десять дней тому назад по делам своего ордена, а вчера меня пригласили к наместнику во дворец усовестить тамошнюю челядь по поводу случившейся в дому кражи. Узнавши, что я родом из Граубюндена, герцог призвал меня к себе и не то в шутку, не то всерьез заявил мне:
— Как я говорю с вами, отец Панкрацио, мне б хотелось поговорить с полковником Иеначем. Он человек толковый и понял бы с двух слов, что Кьявеннский договор — напрасная порча бумаги, что Франция никогда не даст вам Вальтеллину, зато с Испанией вам куда легче было бы сговориться. Отец Панкрацио, вы чудодейственным образом добыли мне украденный перстень; если же вы умудритесь столь же быстро и без огласки доставить сюда, в кабинет, вашего Иенача, единственного, с кем мне есть расчет вступить в переговоры, тогда и вас ждет отменный сюрприз.
Вот я и решил облегчить душу, оповестив вас об этих удивительных речах.
Коли вы решитесь приехать, то уж моя забота — я покуда побуду здесь, в Милане, — устроить так, чтобы вас никто, кроме его светлости, не увидел. Если, на беду, вы не можете улучить время, так уполномочьте другого человека, которому доверяете, как самому себе. Только найдется ли такой?
Простите великодушно мою нескромность и не мешкайте!
Денно и нощно молясь о вашем, господин полковник, земном благополучии и небесном блаженстве, остаюсь преданный вам
отец Панкрацио».
Отлично зная проницательность и осмотрительность умного и хитрого капуцина, полковник сразу понял, сколь важно и серьезно все изложенное в его послании, которое, словно вспышка молнии, осветило перед ним извилины головокружительно опасного пути. Может статься, в часы злого уныния он и сам мысленно плутал по нему, но всякий раз испуганно отшатывался с чувством гадливости и презрения к себе. Этим опасным и постыдным путем был союз с Испанией. Ее, испанскую державу, он с отроческих лет ненавидел всем пылом юного сердца, с ней в дерзновенном пылу молодости боролся самозабвенно и страстно, не чураясь никаких жестокостей, ей противостоял всю жизнь, как заклятый враг, по сей день презирая ее своекорыстную и вероломную политику — и вот она протягивает ему руку. Он вправе протянуть ей свою — не по чести и совести, а чтобы избавиться с ее помощью от французской петли и затем оттолкнуть ее.
Итак, сейчас он решился.
Медленно брел он по темной проезжей дороге назад, в Тузис. Нелегко ему было порывать со всем прошлым. Он понимал, что тем самым обрывает сокровенные душевные нити. По ту сторону Рейна, в Домлечге, ютилась деревушка Шаранс, где бедняк пастор, его богобоязненный отец, воспитывал единственного сына в бесхитростном прямодушии, внушая ему твердость в протестантской вере и отвращение к испанским соблазнам. А неподалеку оттуда возвышалась башня Ридберга, где он ночной порой, как самочинный палач, зверски убил отца Лукреции, сердечно расположенного к нему в дни его юности, черной неблагодарностью заплатив любящей девочке за ее предупреждение: «Giorgio, guardati». И сейчас там вдали светились окна в комнате одинокой Лукреции…