Но это еще что! Надвигалась гроза пострашнее — Вертмюллер уверял, что Граубюнден ведет переговоры с Испанией. И не одни только партийные вожаки и смутьяны строили козни, а весь народ волновался и замышлял восстать против Франции, и все нити заговора держал в руках подлый лицемер Иенач…
Герцог в ответ беспечно возражал, что такого еще никогда не бывало. И немыслимое это дело, чтобы целый народ как бы составил тайное общество заговорщиков, уж непременно кто-нибудь из его честных приверженцев, каких немало здесь, в стране, поспешил бы его предостеречь. На худой конец, о подобных неслыханных по вероломству замыслах его поставил бы в известность оказавший ему гостеприимство доктор Шпрехер, человек положительный, широко осведомленный, не связанный ни с какой партией, а уж насчет чистоты его намерений даже и лейтенанту сказать нечего.
Однако неисправимого цюрихского скептика не убеждали эти доводы.
Заговор народа в целом, признавал он, невозможен нигде, кроме как среди граубюнденцев, счастливо сочетающих северную флегму с южным лукавством. Любой из них перещеголяет прожженнейшего дипломата. Политиканство здесь у всех и у каждого в крови, а потому не мудрено, что целый народ говорит или молчит, как один, когда дело идет о заведомой выгоде; вся трудность заключается в том, чтобы втолковать тугодумам, в чем для них расчет, а уж тут такой народный трибун, как Иенач, надо полагать, преуспел…
Что до ученого мужа, то хулить его он не намерен, однако же сомневается в его храбрости, особенно перед лицом некоего тайного судилища, о котором усердно поговаривают. Он не вправе сказать, из каких источников, однако у него есть сведения, что в стране учрежден тайный союз, устав которого именуется цепью, верно, для того, чтобы показать, как прочно пригнаны его звенья, как крепко связаны его сочлены круговой порукой. За измену положена смерть. Он вовсе не утверждает, что доктор Шпрехер является звеном этой цепи, не той он закалки человек, но весьма вероятно, что пресловутой шайки он боится без памяти.
К тайному заговору, разоблачение которого карается смертью, герцог отнесся как к измышлению праздного ума.
— Вас этим всем потчуют, чтобы пуще разжечь вашу недоверчивость! — подтрунивал он над Вертмюллером. — И поделом вам за злой язык!
Подозрительнее всего была лейтенанту та льстивая беззастенчивость, с какой Иенач старался обмануть герцога насчёт его положения при французском дворе. Казалось бы, Генриху Рогану лучше было самому судить об этом. «Что же руководило граубюнденцем? — недоумевал Вертмюллер. — Не иначе как дьявольский умысел со всех сторон опутать доброго герцога сетями лжи и бесовского дурмана и, успокоив его тревоги, тем вернее привести его к погибели».