Пробыв последний год в Базельском университете, повествовал Юрг, он воротился в Домлечг. Отца он застал при смерти, а после его кончины жители Шаранса единогласно избрали своим пастором самого Юрга, в ту пору еще восемнадцатилетнего юнца. В Ридберге он побывал один-единственный раз, да и то успел поспорить с синьором Помпео по вопросам политики, и хотя до личностей дело не дошло, однако оба почувствовали, что им лучше избегать встреч. Когда против Планта поднялась первая волна народного гнева, Юрг пытался с кафедры умиротворить недовольных, ибо считал в те времена, что духовному лицу негоже марать себя вмешательством в политику; когда же в критическую минуту не нашлось отважного кормчего, чтобы встать у руля правления, в нем заговорила жалость к своим подопечным. Правда, он участвовал в учреждении народного суда в Тузисе, почитая его жестокой необходимостью, и в дальнейшем руководил его деятельностью. Однако же приговору над синьорами Планта он не мог ни способствовать, ни препятствовать — то был единодушный, всенародный вопль осуждения их преступным козням.
Мало-помалу разговор полностью перешел на политику, хотя Вазер поначалу старался ограничиться личными обстоятельствами Иенача; но в конце концов он был покорен и увлечен той страстностью, с какою Юрг судил о вопросах европейской политики, тем более что сам он немало интересовался этим же предметом и усердно изучал его; он был ошеломлен и потрясен тем, до какой степени дерзновенно Юрг разрубает тугой узел, тогдакак он, Вазер, видел высшее искусство дипломатии в умении терпеливо распутывать его.
В этот стремительный обмен мнениями ему едва удалось вставить один лишь робкий вопрос: была ли синьорина Лукреция в замке Ридберг, когда Домлечг находился во власти смуты. Лицо Юрга, как и в прошедший вечер, мигом омрачилось.
— Вначале! — кратко ответил он. — Бедняжка очень страдала. Это стойкая в своих привязанностях натура… Но мне ли дать себя опутать девочке-ребенку? Да еще из рода Планта! Нелепость! Как видишь, я положил этому конец.
С последними словами он так свирепо всадил шпоры в бока своего мула, что тот с перепугу припустился вскач, а Вазеру стоило труда сдержать своего.
В Арденне они подъехали к жилищу местного пастора, но двери оказались на запоре. Блазиуса Александера не было дома. Знакомый с привычками своего одинокого друга, Иенач обошел ветхую лачужку, отыскал ключи к кухонной двери в дупле старой груши и вместе с приятелем вошел в комнату Александера. Деревья заглохшего сада бросали густую тень в полупустую комнату, где не было ничего, кроме деревянной скамьи под окнами да изъеденного древоточцем стола, на котором лежала большая Библия. Наряду с этим духовным орудием из угла выглядывало и мирское — к стене был прислонен старинный мушкет; над ним-то Иенач и повесил на деревянный гвоздь пороховой рог времен войны с де Мюссо, взяв его из рук Вазера. Затем вырвал листок из вазеровской книжицы и написал на нем: «Благочестивый гость из Цюриха желает встретиться с тобой у меня сегодня в час вечерней молитвы. Приди и утверди его в истинной вере».