Длинное помещение потонуло в полумраке, только через круглое окошко над дверью пробился красноватый солнечный луч, в котором плясали золотые пылинки и, протянувшись в дальний конец комнаты, заискрился на граненом хрустале выстроенных в ряд рюмок и засверкал в пурпуре вина, которое кондитер без спроса поставил перед погруженным в думы приятелем. Тот еще долго молчал, понурив голову, а Фауш оперся руками о блестящую мраморную доску и выжидающе стоял перед ним.
Наконец из груди гостя вырвался горестный вздох.
— Незадачливый я человек, — промолвил он про себя. И тут же выпрямился упрямым движением, как будто собственная жалоба стряхнула с него гнет кошмара и уязвила его гордость. Он вперил в Фауша свой мрачный взор, в котором затеплилась задушевная ласка, и заговорил: — Ты не ожидал увидеть меня в Венеции! Ты думал, мне хватит дела в Далмации, но я там управился скорее и с меньшим кровопролитием, чем ожидал. Далматинские разбойники усмирены, и Республика Святого Марка может быть мною довольна. Нелегкая это оказалась задача. Воевать в горах я научился еще на родине, но, не найди я среди них предателей и не внеси между ними раздор всякими хитростями и посулами, мне бы по сей день пришлось торчать в Царе перед их горными твердынями. Добычу я вывез недурную, и твоя доля в ней, Лоренц, как всегда, обеспечена. Не будь я Иенач, если хоть на миг забуду, как ты приобрел мне боевого коня и латы из своего скудного наследства.
— Благодарная душа — столь же дивное, сколь и редкое сокровище, — радостно воскликнул Фауш. — Однако раз вы вернулись со славой и добычей, на что же вы ропщете, капитан Иенач?
— Да на то, что под самый конец коварная судьба опять поймала меня в ловушку, — ответил капитан, страдальчески нахмурив брови. — Вчера в полдень моя бригантина причалила у Ривы, и я по долгу службы явился к синьору провведиторе, и он, не питая ко мне особой благосклонности, тотчас же приказал мне отправляться к моему полку, в Падую. Я прибыл туда уже к ночи и нашел моего командира в таверне, на расстоянии полумили от городских ворот, раздраженного вином и игрой в кости и злого как бес. Когда я подскакал, он — весь багровый — проветривался у окна. «Вот и отлично, — закричал он, — черт вовремя принес к нам своего любимчика Иенача! Скорее сюда, капитан. Надо полагать, вы привезли из Далмации набитую мошну!» Я соскочил с коня, отдал рапорт, затем присоединился к веселой компании, и мы играли до рассвета. Командир проиграл мне около сотни цехинов, однако сдержал досаду, и мы мирно доехали до города. Всю злость он сорвал на своем буйном вороном жеребце; у овощного базара взмыленный конь на полном скаку сбил копытами мальчугана, который семенил к ранней обедне вслед за учителем и остальными школьниками. Мы спешились у Петрокки и сели завтракать. Конечно, туда не замедлил явиться учитель и с торжественно-слезливой миной потребовал за увечья, причиненные мальчишке, возмещения, соответствующего высокому званию и великодушию господина полковника. Однако Руинелль так свирепо накинулся на беднягу, что мне стало его жаль, и я вступился за него. Весь запал обрушился теперь на меня; потеряв над собой власть, полковник забылся до такой степени, что схватил меня за ворот камзола и обозвал продувной бестией, демократом, который знается с подлой падуанской чернью…