Шукшин трогает поводья, и, звеня бубенцами, сани выезжают со двора. На территории псарен стараниями климат-контроля поддерживается искусственное лето, за околицей же начинается настоящая русская зима. Куда ни кинешь взгляд, все вокруг белым-бело, по проселочной дороге вьется поземка, деревья скованы прозрачным льдом. При каждом резком повороте нас обдает холодным ветром, и я уже жалею, что не взял с собой полушубок на В-лисьем меху.
Час езды — и мы на месте. Почуяв Савосина, В-псы начинают выть. Звуки эти нервируют директора, и он надевает припасенные для такого случая наушники. Кинопат рядом с ним дрожит от нервного возбуждения. Губы его раздвинуты в зловещей улыбке, он, кажется, и сам готов завыть вместе со своими подопечными. Завидев, что я смотрю на него, кинопат берет себя в руки.
— И так каждый раз, — улыбается он виновато. — Десять лет женат, двое детей, недавно выбран почетным членом садоводческого товарищества, а все равно — как Охотиться еду, так едва сдерживаюсь. Вы уж простите меня…
— Ничего, — говорю я. — Лишь бы все прошло гладко.
И все идет гладко. Через несколько минут мы слышим вдалеке удары — словно огромная болванка равномерно бьется о земную твердь. Это шагает В-измененный, шагает и не ведает, что мы уже здесь, приехали по его душу.
— Выпускать надо, — говорит Шукшин. Кинопат кивает, спрыгивает с саней и идет к ящикам с собаками. Четыре щелчка, и стазис-поля выключены.
Четыре В-пса, четыре тщательно отформованные, обученные твари — теперь на свободе. Это странная картина: мороз и солнце, день чудесный, и в снегу — лоснящиеся черные тела, из которых рвутся на волю смертоносные щупальца и ложноножки. Похоже, мысль эта пришла в голову не мне одному, потому что Шебаршин, обращаясь неведомо к кому — к лесу, должно быть, к небу, к заснеженной дороге — спрашивает вдруг:
— А под хохлому их, часом, расписывать не пробовали?
— Кого? — вздрагивает задумавшийся, было, Шукшин.
— Собак.
— Зачем это?
— Да просто, — Шебаршин сплевывает. — Сани, олени эти, мы в шубах… Только самовара не хватает.
— Под хохлому — это можно, — говорит кинопат. Собаки сгрудились вокруг него, лижут ноги, повизгивают от возбуждения. — Только для этого нестабильный материал нужен. С ними вот, — гладит он В-псов, — ничего уже не поделаешь, концентрация не та.
— И не надо, — говорит Шукшин. — Десинхронизации не наблюдается?
— Нет, — отвечает кинопат.
— Тогда с Богом.
И начинается Охота. Если вы один раз увидите это зрелище, вы не забудете его никогда. С диким лаем, клекотом, хрипом несутся вперед наши гончие, чудесные, выведенные специально для травли В-псы. Мы еле поспеваем за ними, Шебаршин нахлестывает оленей и матерится в бороду. Директор укутался в шубу, и снаружи торчит только покрасневший от мороза нос. Кажется, будто гонке нашей не будет конца, когда впереди, буквально в считанные мгновения, вырастает из-за горизонта гигантская сгорбленная фигура В-измененного. Это знатный экземпляр, пусть даже Ребер в нем совсем чуть-чуть, и я чувствую, как меня против воли захватывает азарт. Догнать, затравить, убить — вот что витает в воздухе.