Хотя, конечно, госпоже Караваевой следовало сейчас думать не об этом — через несколько минут всё выяснится само собой! — а о том, как в мальчике разбудить мужчину, готового принимать ответственные решения. И, осознав задачу, Елена Викторовна попробовала изменить ход своих мыслей — безуспешно. Единственное озарение — когда женщина нагло припарковала свой скромный «Опель» близ Елоховской церкви, среди «Мерседесов» и «Фордов» священнослужителей — это всплывшая в сознании, в ходе скандала оброненная Милкой фраза: или я — или ты! «Так и скажу Андрею!»
И когда Елена Викторовна вложила в руку явившегося будто из-под земли охранника двадцатидолларовую бумажку, — мирянам нельзя? конечно! через пятнадцать минут уеду, — именно за это озарение зацепились мысли госпожи Караваевой: пусть Андрюшенька знает, что его мама выбора им не оставила. Конечно — подло, но сука-Милка сама виновата! Как будто сын — это собственность! Которая может испортиться от женских поцелуев! Тьфу! Какая-то ханжеская смесь монастыря с детским садом — даже во рту противно!
На пятачке перед вознесённым над грешной землёй памятнике революционеру Бауману Андрея не оказалось — Елена Викторовна глянула на циферблат наручных часов и нервно раскрыла сумочку: от момента её звонка прошло уже пятьдесят минут, а Андрюшенька, в смысле времени, пунктуальный мальчик… и значит?.. нет! Сейчас! Через две, три минуты! На аллее нарисуется его очаровательно — по-юношески — недосложившаяся фигурка!
Госпожа Караваева достала из сумочки круглое зеркальце, но вместо знакомого до ещё невидимых морщинок у глаз лица амальгированное стекло отразило несколько бесформенных пятен: карминно-красное — рот, два бледно-бордовых — скулы и щёки и нечто тёмно-коричневое в обрамлении белого и чёрного — глаза. Для носа и лба, оригинальных по лепке ноздрей и надбровных дуг, но нейтральных, ничем не примечательных по цвету, коварное зеркальце не нашло ни лучика — они исчезли. Во всяком случае — не отразились. Да и отражённые яркие пятна не оставались на своих местах, а смещались и дёргались до тех пор, пока Елена Викторовна не сообразила, что крупной дрожью дрожит её левая, судорожно сжимающая зеркальце, рука. И хотя мысли госпожи Караваевой были заняты совершенно другим, однако, как женщина, она не могла потерпеть подобного безобразия и немедленно заключила в сумочку предательское стекло — сердито щёлкнув застёжкой. Затем, повернувшись спиной к памятнику, рассеянно зашагала по липовой аллее — в направлении Пушкинской библиотеки. И уже через тридцать секунд этого автоматического хода на перекрестье тропинок напротив ограды помпезного особняка буквально-таки наткнулась на Андрея — спокойно устроившегося на лавочке с конусообразной блямбой мороженого в руке.