Да, через три года после начала борьбы за тело и душу жены, Окаёмов вынужден был признать своё полное поражение. Нет, его нисколько не беспокоила посмертная участь души Марии Сергеевны — как, впрочем, и собственной — о Боге он был гораздо лучшего мнения, чем, видящий в Нём Абсолютного Садиста, отец Никодим, но здесь, на земле… в постели — бревно бревном. В разговорах — смесь уксуса с лампадным маслом. В интеллектуальной сфере — сплошной адский пламень.
Если бы до случившегося «обращения» Льву Ивановичу кто-нибудь сказал, что его весёлая, рыжая, зеленоглазая, алчущая любовных радостей умница-Машенька вдруг превратиться в жену-монашку, он бы высмеял клеветника, и только. Но… превратилась ведь! И насколько в том виноват давний злосчастный аборт, а насколько отец Никодим — не суть. Главное — превратилась…
…и всё-таки! Надежда всё-таки не полностью оставила Окаёмова! И именно поэтому он так болезненно переживал сегодняшнюю не случившуюся — очистительную! — ссору с Марией Сергеевной. Ибо — любил. Свою, потерявшуюся в метафизических дебрях, Машеньку. Любил — чего уж… И то, что Мария Сергеевна не вляпалась в какую-нибудь «Аум-сенрикё», а угодила под железное крылышко отца Никодима — священника церкви не совсем потерявшей Христа — оставляло некоторую надежду. Вот только — время… ну, ещё год… ну, от силы — два… долее — вряд ли… ведь демонстративное нежелание Машеньки получать удовольствие от интимной близости — это не природная холодность. Ведь от природы она напротив, как говорится: о-го-го! До того «о-го-го», что даже несчастье с абортом — разумеется, когда прошёл первый шок — её нисколько не остудило. Во всяком случае — внешне… вот именно! А внутри? Нет, следует признать, ядовитые семена грехоненавистничества, щедро разбрасываемые отцом Никодимом, попали на уже взрыхлённую почву. И проникшись осознанием своей вины… о, Господи!
Чувствуя, что из заколдованного — порочного! — круга ему сегодня не выбраться, (несостоявшийся разговор с женой разбередил душевные раны) Лев Иванович выпил последнюю бутылку «Жигулёвского» и решительно направился в магазин, крикнув из прихожей: «Машенька, я — где-нибудь на час!»
Позднее майское солнце скользило между зубьями серых многоэтажек, роняя последние лучи на вонючий, дышащий зноем асфальт — Окаёмову смертельно захотелось напиться. В ближайшем магазинчике взять бутылку тёплой дешёвой водки, двести граммов полутухлой колбасы, чёрствый лаваш и — в скверике! Под кустом распускающейся сирени. «Из горлА». Озираясь по сторонам — чтобы не замела милиция.