— Так ведь, отец Никодим, вы же знаете — каждый день молюсь за него беспутного…
— Мария, не перебивай! Знаю, что молишься — могла бы не хвастаться лишний раз. Соблазны, видите ли, одолели… ещё бы! Нет, те любострастные картины, которые так тебя испугали во сне — вздор. При твоём-то образе жизни… вот что, голубушка, скажи-ка мне лучше… нет! Погоди минутку. Исповедаться ты, считай, исповедалась, у меня есть ещё полчаса свободного времени — давай-ка выйдем из храма. Поговорить с тобой, чувствую, я должен не только как батюшка — отец Никодим… То, что ты забыла во сне не только слова молитвы, но даже и имя Спасителя — это, знаешь ли, настораживает… Очень нехороший симптом — свидетельствует о глубокой внутренней блокировке… Прости, Мария Сергеевна — это я по своей старой профессии…
До восьмидесятого года, до самоубийства своей восемнадцатилетней дочери, отец Никодим был блестящим врачом-психиатром — авторитетным, уважаемым коллегами и ценимым начальством. Увы, всё враз оборвалось. Узнав, что его обожаемая Ириночка намеренно вколола себе смертельную дозу морфия, Никодим Афанасьевич впал в такую жесточайшую депрессию, что на месяц был вынужден сделаться пациентом одной из палат в привилегированном отделении коллеги-приятеля Ильи Шершеневича.
Кое-как выкарабкавшись, Никодим Афанасьевич не смел и подумать о том, чтобы вернуться на прежнее место работы. Более того: звание врача-психиатра стало ему казаться едва ли не издевательской насмешкой — как же, (исцеляющий души!) собственного ребёнка проворонил, как безнадёжный двоечник! И после такого катастрофического провала — быть врачом-психиатром?! Нет, нет и нет! Прежде, чем печься о чужих душах — позаботься о собственной, слепец несчастный!
Душевные метания разочаровавшегося в своей профессии психиатра длились почти два года, Никодим Афанасьевич несколько раз сменил род занятий (от дворника — до преподавателя химии и биологии в школе), перечитал всю доступную ему религиозно-философскую литературу и, наконец, по совету одного юного спивающегося поэта, познакомился с отцом Александром Менем. Однако, быв очарован этим светоозарённым пастырем и выдающимся богословом, всё-таки не нашёл с ним общего языка — природные жизнелюбие, мягкость и веротерпимость отца Александра в то время никак не соответствовали душевному настрою Никодима Афанасьевича.
А вот в желании стать священником это знакомство сыграло очень значительную, возможно, решающую роль. Разумеется — не таким, как отец Александр: нет, из всего узнанного и прочитанного за два года ближе всего Никодиму Афанасьевичу оказались «Откровения» Иоанна Богослова и сумрачный лик Константина Леонтьева — дипломата, «литератора-мракобеса», монаха.