— Ну вот, Мария Сергеевна, теперь ты видишь, — желая одновременно и укорить, и утешить женщину, Никодим Афанасьевич поторопился заполнить образовавшуюся в конце «душеспасительной» беседы неловкую паузу, — истоки нашего грехоненавистничества зачастую не столь чисты и прозрачны, как нам бы того хотелось.
Марии Сергеевне было очень нелегко принять открытое в её душе доктором Извековым. Более того: если бы она не знала, что сейчас с ней разговаривает не только психиатр, но и священник, то встретила бы его диагноз в штыки — стремление верховодить в семье (и уж тем более — в постели!) настолько противоречило всем осознанным представлениям Марии Сергеевны о роли и месте женщины, что предположить у неё наличие такого стремления казалось кощунством. Но поскольку эту — весьма болезненную — операцию на её душе врач и священник произвели совместно, то отмахнуться от извлечённого ими на свет отвратительного уродца Мария Сергеевна не могла. Однако и согласиться с доктором Извековым было для женщины почти то же самое, что согласиться с изнасилованием, и посему после долгого (почти пятиминутного) молчания она обратилась не к психиатру, а к священнику — отцу Никодиму. Хотя — помня об уговоре — по имени-отчеству.
— Никодим Афанасьевич, неужели — правда?.. Неужели я такая мерзкая? Подлая, гадкая, отвратительная?.. Вся — до самых глубин! — из греха? И нет мне Спасения?! Христе Боже Светлый, язви Твою недостойную рабу огненными бичами — дабы посрамлённый Враг отступил от её души!
— Мария, немедленно прекрати юродствовать! Слышишь! — Вскричал священник, возмущённый Машенькиными кощунственными стенаниями, — «Христе Боже», «бичами огненными» — ишь! Нет, женщине быть без власти мужа — гиблое дело. А ты, Мария, — без власти. Хотя внешне — скромница да смиренница, а в глубине… чего там — сама увидела! И сразу — истерика! Ах, «мерзкая», «отвратительная» — мы ведь с тобой только коснулись скрытого, а ты уже — «гадкая», «вся из греха»! Хотя прекрасно знаешь: отчаяние — сеть Лукавого! В которую слабые, нестойкие души улавливаются косяками!
— Простите, Никодим Афанасьевич, ради Бога меня простите, но… страшно ведь! Ведь, чтобы защититься от Лукавого, и молюсь, и пощусь, и, насколько могу, смиряю свой язык, а Враг-то — оказывается — во мне?!
— А где, Мария, ему и быть, как не в тебе, не во мне — вообще, не в каждом из нас? Ведь если бы он искушал людей, действую лишь снаружи, то имел бы мало силы! Нет! Изнутри! Вот в чём его коварство! Ведь, Мария, я твоего потаённого только коснулся, и ты уже так испугалась. А чего? Всего лишь своего скрытого желания — быть главной. Особенно — в постели. А ведь являйся я «правоверным» фрейдистом, то на этом бы не успокоился, нет, стал бы искать истоки твоей потребности в доминировании в раннем детстве, попробовал бы докопаться, какие чувства ты, будучи двухлетней девочкой, испытывала к своему новорождённому братику — представляешь, Мария?