Водка оказалась «средней паршивости» — тёплая, явно фальсифицированная, однако не чересчур ядовитая — зажевав её бутербродом с сыром, Лев Иванович убрал бутылку обратно в кейс и вышел на перрон покурить. До отправления поезда оставалось около пяти минут — о чём напомнила дежурящая у вагонной двери «подкупленная» проводница. Заверив её, что от поезда он не отстанет ни в коем случае, Окаёмов в несколько затяжек выкурил плохо набитую сигарету, поискав глазами и, в пределах видимости не обнаружив урны, украдкой спустил «бычок» под вагон и за полминуты до отправления вошёл внутрь. Поезд дёрнулся, на мгновенье замер и плавно, почти незаметно, тронулся с места — точно по расписанию.
Пока Лев Иванович курил на перроне, влюблённая парочка оккупировала незанятое место напротив и ворковала о чём-то своём, не обращая внимания на пожилого астролога — что Окаёмова в данный момент очень устраивало. Ему не хотелось быть невежливым, а вести праздные дорожные разговоры сейчас Лев Иванович совершенно не мог — смерть друга на какое-то время напрочь отъединила его от всего окружающего: «Эх, Лёшка! — только это на разные лады вертелось в голове Окаёмова. — Ушёл, стало быть… ещё одним хорошим человеком стало меньше на нашей сволочной Земле!».
Водка смягчила боль, и Лев Иванович мог сейчас думать о друге, уже не испытывая острой тоски. Думать и вспоминать… и если бы не эта всё громче воркующая парочка! Конечно, им молодым до пожилого, угрюмого мужика напротив если и было немного дела, то с чисто практической точки зрения: тихий или шебутной? Напьётся и ляжет спать — или, мешая соседям, будет колобродить всю ночь? Однако в данном состоянии Окаёмову было невмоготу слушать их почти сплошь восклицательные предложения, и он, прихватив новую пачку «Примы», отправился в дальний — нерабочий — тамбур. Который пока пустовал — массового исхода в него курильщиков из вагона следовало ждать позже: когда проводница соберёт билеты и раздаст пассажирам постельное бельё.
Закурив, Лев Иванович сразу же захотел выпить ещё полстакана водки, но строго себя одёрнул: «Мало у них там своих пьянчужек — тебя только не хватало на Валентинину голову! Нет, голубчик — в Великореченск приедешь трезвым! И таковым останешься! Во всяком случае — до поминок! По твоему, сволочь, другу — по Алексею. Лёшеньке, значит, Гневицкому — шляхтичу голубых кровей».
Вообще-то польское — а тем более шляхетское — происхождение Гневицкого служило предметом добродушных подшучиваний на протяжении всех пяти лет их учёбы в московском станкоинструментальном институте. Однако сам Алексей свято верил в происхождение «русской» ветви их рода от ссыльнокаторжного польского повстанца Анджея Гневжицкого. Да и товарищи: подшучивать-то они подшучивали, но всерьёз оспаривать эту версию не собирался никто — напротив! В эпоху всеобщего советского «равенства» им где-то и льстило иметь у себя на курсе «аристократа». Тем более, что внешне — в профиль — Алексей очень походил на Феликса Дзержинского; да и весь его облик — худой, высоченный, с острыми чертами лица и поразительно светлыми (практически — почти белесыми) длинными прямыми волосами — ассоциировался с чем-то западноевропейским: правда, необязательно польским, а скорее — с тевтонским: эдакая жутко нордическая «белокурая бестия».