— Напрасно вы, Николай Николаевич, подкладываете соломку, чтобы я не ударилась, падая со своих высоких мечтаний. Не надо, переживу. Работать буду и на глине и на песке. Я же не отказываюсь, — высокомерно прищурилась она и вышла из комнаты.
— Работать буду, — невесело повторил ее слова Кирпичников. — Это мало, у нас все работают, да вот беда — по-разному.
— «Звездный билет» вытянуть хочет! — ядовито хохотнул Андрей. — Голубенькие «джинсы» напялила. Тоже мне!
* * *
На дворе Вера сразу увязла в песке по щиколотку. Глинобитный плоскокрыший домик, занятый геологами, жители уже бросили. Песок победил их. Каждое утро Андрею приходилось отгребать песок от дверей, а после большого ветра откапывать и окна.
Маленький этот аул, бывшую кстау — зимовку, занимала овцеводческая ферма колхоза. Здесь стояли еще зимние овечьи кошары, жили чабаны и сакманщицы, а отара паслась в песках, на отгонных выпасах. Но даже невнимательный глаз заметил бы, что аул доживает буквально последние дни. Пески уже засыпали его, и если не придет вода, живительная, спасительная вода, ферме придется отступить в степь. А надолго ли? И туда приползут пески.
В мазанке напротив, через дорогу, жили еще люди. Большие некрашеные ворота были раскрыты настежь, и виден был двор. Там, сидя на кошме, обедала небольшая семья: седобородый аксакал, маленькая, сожженная солнцем байбише, их сын, в черной бороде которого тоже серебрилась седина, и внук их, еще мальчик, но уже с тем легким пушком на щеках, который придает особенную нежность лицу подростка. Он накинул свой халат только на плечи, поверх городского костюма. Они ели в печальном молчании. Это было похоже на поминки по старому пепелищу, а карагач, на треть засыпанный песком, не мог уже прикрыть их от солнца желтой, как лицо малярика, умирающей листвой.
От вида этой печальной трапезы, от монотонного шороха пересыпающегося песка и, главное, от сознания какой-то неудовлетворенности Вере стало тоскливо. Она жалобно и прерывисто, по-детски, вздохнула и хотела уйти, но навстречу ей кинулся, запорошив глаза, песчаный вихрь. Он ворвался и во двор напротив, закрутился, заплясал, как одержимый, и опрокинулся на блюдо с бесбармаком. Внук вскочил в гневном порыве, но отец взглянул на него со строгой укоризной — и мальчик покорно опустился на ковер, чисто городским жестом поддернув брюки. И только дед, прямой и строгий, не шевельнулся и не поднял глаз. Трапеза продолжалась. Вера живо вообразила, как хрустит у них на зубах песок. Она протерла запыленные глаза и пошла, оставляя за собой глубокие следы, но ее окликнули со двора: