Это лицо смятения и лицо понимания. Чего охранник не может определить — есть ли в этом лице благодарность.
Но это охранник оставит себе на потом — думать впоследствии, спрашивать себя. Потому что есть вещи, которых другу видеть не следует.
Все очень просто, очень обыденно: его заключенный движется к душу — в единственное место, куда видеокамера, чью картинку охранник сейчас видит, не может заглянуть. Он не меняет точку обзора. Вместо этого заводит руку за мониторы и выключает их — впервые за годы. Это так редко происходит, что кажется, будто сами устройства способны испытывать шок. Лишившись электричества, они издают странный потрескивающий вздох.
Охранник нажимает ногой на выключатель электроразветвителя на полу — щелчок, и лампочка гаснет, — а затем, взявшись за корпус компьютера, выдергивает из гнезда кабель Ethernet.
Эти действия, конечно, никак не влияют на момент как таковой. Они останавливают ход времени для охранника, но в камере все идет своим чередом.
Охранник сделал только одно: закрыл свои собственные глаза трояким образом. Отказал в фиксации определенному отрезку времени, сделал так, что видеокамеры, хоть и смотрят по-прежнему, теперь не в состоянии поделиться увиденным.
Обо всем этом охранник думает, пока едет домой на праздничные дни, торопясь успеть до пробки на подъезде к Иерусалиму. Ему предстоит ужин с мамой на балконе, и он не хочет заставлять ее ждать.
Генерал стоит на Храмовой горе, где некогда была Святая святых. Он ждет знака от Всевышнего — знака о мире или о войне, о чем-то большем, нежели очередное вымученное политическое телодвижение.
Стоит — и не получает ни сигналов, ни предвестий, ни пророчеств, ни чудес. Здесь, на этом самом месте, Аврааму посчастливилось получить овна, чтобы принести его в жертву вместо Исаака. Генерал как отец не был так счастливо пощажен.
Прислушиваясь, он внезапно слышит его — этот мотив. Этот голос, поющий песню, которую он так любит. Он оглядывает тех, кто пришел с ним вместе, свой тысячный отряд: хочет понять, слышит ли еще кто-нибудь.
Нет, по людям не видно. И Генерал в смятении: у каждого из них теперь лицо его утраченного сына.
Сыны Израиля — они все и его сыны.
Здесь, наверху, на этом священном, оспариваемом месте Генерал наконец ухватывает суть. Он поднимает взгляд к Небесам, а затем опускает его за стены Старого города, в долину Еннома, где впавшие в язычество цари Иудейские приносили в жертву своих детей.
Генерал знает — воин, миротворец, убийца, святой, — что его земной срок подошел к концу. Он стоит и слушает этот голос, который сменяется шорохом иглы, бегущей по пустой дорожке.