Генерал, которому неведома паника, который никогда не прятался от смерти, спокоен и сейчас.
Его взгляд скользит по его могучему войску, по его объединенному Иерусалиму, он еще раз смотрит вдаль, на холмы Иудеи, оглядывает места, где заключена вся история, что когда-либо имела для него значение. Генерал стоит на этой высокой точке в городе, который возлюбил Всевышний, который Он оставил над водами, когда, разгневавшись, затопил мир.
Снаряды летят, ракеты взрываются, стены вокруг трясутся. Тоннель, построенный основательно, выдерживает. Часть, которую Шира видит, складчато уходит вдаль — они с картографом словно в брюхе у змеи. Ей чудится, что змея может куда-то уползти с ними вместе. Из швов между бетонными секциями сыплется песок, а затем, в тихие промежутки, каркас приобретает неподвижность древнего скелета.
Фонари не гаснут. Обещанная картографом свеча стойко держится на столе и по-прежнему горит.
Он ведет себя так, будто у них нет никаких забот на свете, подливает ей вина, называет любимой, своей.
— Вечер мы, конечно, выбрали плохой, — говорит он.
— Для нас — лучший.
Всегда оптимистична, во всем видит светлую сторону — потому-то он ее и полюбил. Но не может не спросить:
— Как так — лучший?
— Может быть, наши жуткие, саморазрушительные народы, может быть, наши нерешительные, трусливые власти, может быть, наши храбрые солдаты, вечно стремящиеся погибнуть, — может быть, сегодня они все поубивают наконец друг друга и тем самым прекратят конфликт? Пора, как в старину, поднять кровавый флаг, означающий битву до последнего, и драться, пока все не полягут.
— И какие в этом будут плюсы для нас? — спрашивает он приятным, нежным тоном.
— А мы просто выйдем из тоннеля с какой-нибудь стороны и отправимся в будущее. Будем жить себе в том ужасающем мире, какой останется.
— Ты не думаешь так на самом деле, — говорит он.
— Я не думаю так на самом деле.
Они ужинают, а опоры вокруг них напрягаются и стонут. Сверху доносятся дикие, отвратительные звуки, как будто сама земля кричит от боли.
И — хотя они созданы друг для друга, и готовы умереть друг ради друга, и несказанно рады встрече — демонстративно пренебрегать войной наверху в какой-то момент становится невозможно. Шира говорит:
— В первый раз в жизни я боюсь по-настоящему.
— Иди ко мне тогда. — Он жестом приглашает ее к себе на колени.
Она повторяет его жест.
— Очень хочется, чтобы меня приласкали. Но не ценой подчинения. Может быть, лучше ты ко мне?
Картограф встает, но вместо того, чтобы идти к ней, стаскивает со стола скатерть. Он делает это неумело — очень плохой фокусник. Все со стуком и звоном летит наземь. Под эти звуки он спрашивает: