Сын Рути сидит в кресле у края балкона, ноги задраны, ступни перевешиваются через перила. На нем семейные трусы и шлепанцы, и Рути чувствует специфический аромат, лесной и сладковато-жвачечный, который примешивается к запаху табака: пятница, начало дня, сын курит утренний косяк.
Охранник, слыша мамины шаги, сигарету изо рта не вынимает, только приоткрывает глаза — один, потом второй, словно ему легче, когда Рути вырисовывается постепенно.
— Ночью тебя не было, — говорит он.
— А ты не позвонил узнать почему.
— Да я и так знаю почему. Как обычно — боялась, что твой дружок испустит дух.
Мать предостерегающе поднимает палец.
— Халас[5]. Прояви уважение.
— Мне его уважать? С какой стати? Знаешь, сколько раз я запросто мог погибнуть из-за его идиотской политики?
— В армии, что ли?
— Да, в армии.
— И какая опасность тебе грозила? Ты уничтожал по ночам дома террористов. Дома неживые, они не отстреливаются.
— Тебе не кажется, что это безумие? Пробираться в деревню со взрывчаткой и рушить дома.
— Если бы в них все еще прятались террористы, то возможно. Но там были только родственники. А самих террористов уже не было на свете.
— И это наводит на определенные мысли, не так ли, мама? Предупреждать за пять минут старух, которые ничего не смогут вынести за порог, кроме оливкового масла и портрета Арафата. Жалко, знаешь ли.
— А как еще наказать того, кто уже умер? Это сдерживающая мера.
— Ты так думаешь?
— Я не обязана никак думать. Этим ты занимался, а не я. Ты-то сам как думаешь?
— Я был в армии. Делал, что мне приказывали.
— Значит, сдерживающая.
— Ничего подобного. Наоборот, разжигающая. Это вербовка новых террористов, вот как я, на хер, думаю.
— Так значит, ты виноват, что они засылают к нам террористов?
Она очень это любит, его мама: доставать его своими отрывистыми, цепкими, типа мотивирующими высказываниями и непрошеными житейскими советами. Чем-то напоминает уничтожение домов, думает сын: оказывает действие, противоположное желаемому.
В этом их старом-престаром споре о пользе или вреде тех или иных из многих кампаний Генерала они оба всегда старались не углубляться в прошлое дальше беспорядков не столь давних, не касаться Ливана, Тира — той войны, откуда не вернулся его отец, которого он не помнил.
Охранник закрывает глаза и затягивается. Ему нужно небольшое самолечение перед новой схваткой.
Он считает про себя, а затем делает долгий дымный выдох туда, через улицу, в сторону Кнессета. Смаргивает глазную сухость и поворачивается к матери — она теперь прислонилась к перилам балкона, панорама у нее за спиной.