– Конечно, – выдавил я.
И я поднялся в гору. Когда я начал двигаться, я понял, что не могу идти слишком быстро.
«Кто твой любимчик?»
«Он успокоил меня».
«Лорд Леон».
У меня был вопрос, который сам по себе появился со времен приюта, с самого начала, – мучительный протест против предательства. Никто не сможет ответить мне на него, остались только воспоминания о мужчине, который всегда был ко мне добр, заботился обо мне и был моим отцом. «Как ты мог так поступить?»
Я остановился, когда снова добрался до дуба, и тогда я схватил ствол одной рукой и согнулся пополам. Мой живот раздувался, когда я жадно хватал воздух ртом.
И вот тогда я заметил что-то блестящее у одного из корней деревьев внизу. Я начал раскапывать землю так целеустремленно, как это только было возможно для человека, который пытался отвлечься. Мой живот успокоился, дыхание выровнялось. Я ковырялся пальцами, а затем стал грести веткой.
Когда я достал привлекший мое внимание предмет, я понял, что это женское ожерелье, дешевое, грубое и ржавое, и тошнота вернулась. Думаю, было бы гораздо лучше, если бы это нашла Энни. Я не хотел быть человеком, который отдаст это ей. Я впервые посмотрел вниз со склона. Она стояла на коленях, закрыв голову руками.
Я занял себя тем, что чистил ожерелье, пока ждал ее, и больше не смотрел вниз. Когда пятнадцать минут спустя она вернулась ко мне, ее глаза налились кровью, но она насухо вытерла свое лицо. Я чувствовал к ней такую нежность, что мне стало больно. Моя Энни, которая не плачет при посторонних.
Она сидела позади меня, выглядела уставшей и истощенной. Я тихо взял ее руку, повернул ее ладонью вверх и положил туда ожерелье.
Еще секунду она просто его разглядывала. А потом она вдруг сгорбилась, словно все ее мышцы напряглись, будто это было последней каплей. Я знал, что это ожерелье, судя по всему, принадлежало ее матери.
Я ждал, что она сделает хоть какое-то движение, но она просто сидела, парализованная видом ожерелья, которое женщины из моей семьи сочли бы безделушкой и выбросили бы, даже не задумываясь. Прежде чем подумать, стоило ли мне делать это, я подошел к Энни и забрал его. Я расстегнул украшение и осторожно собрал ее волосы в руку, открывая шею. Она так и осталась согнувшейся и неподвижной, пока я застегивал ожерелье на ее шее. Я старался как можно меньше к ней прикасаться, но мои пальцы все же провели по ее коже и волосам. Я не мог не думать о том, что он тоже прикасался к этой шее и этим волосам, – этим прекрасным волосам и этой нежной шее, к этому крошечному существу. Крошечному не в том смысле, в каком хрупкими бывают женщины, но в том, что она была маленькой и голодной, а он прикоснулся к ней, и вместо того, чтобы признать ее красоту, он просто разорвал ее на части.