Уже довольно долгое время катался он по площади пред Зимним дворцом, когда на одном из боковых подъездов продолговатого здания показалась кучка мужчин и женщине; их веселый смех и оживленная болтовня составляли резкий контраст с торжественной тишиной, в которую погрузилась столица.
То была труппа французского театра императрицы, собравшаяся на репетицию пьесы, назначенной к представлению в тот вечер. Актеры были одеты просто, в костюмы темных цветов; большая часть актрис накинула широкие плащи на свои легкие утренние платья.
Громко раздавалась бойкая французская речь по площади, заставляй слегка покачивать головою то одного, то другого из часовых, которые не могли понять, каким образом эти еретики-чужеземцы имеют свободный доступ в царский дворец на святой Руси.
Едва актеры вышли на набережную, как мужчина, катавшийся на тройке, дотронулся набалдашником своей трости до плеча кучера. Тот, по-видимому, понял безмолвное приказание своего господина, потому что погнал лошадей рысью через площадь и осадил их как раз пред труппой.
– Ах, вот и господин Фирулькин, – воскликнул один из актеров, – наш превосходный друг и покровитель!
– Здравствуйте, господин Фирулькин! – раздалось со всех сторон приветствие старику, который старался с юношеской легкостью выпрыгнуть из фаэтона, но чуть не упал, так что один из молодых людей со смехом подхватил его в объятья, тогда как другой поднял с земли оброненную им трость и шепнул стоявшей возле него даме:
– Жаль, что нам предстоит сегодня играть не «Мещанина во дворянстве»; лучшего образца для такого типа решительно не найти, как этот татарин с его наружным лоском.
Фирулькин со снисходительной благодарностью взял от него трость; игриво помахивая ею, со сладенькой улыбочкой, делавшей еще отвратительнее его дряблое лицо, он поспешил к молодой девушке, которая при появлении этого субъекта попятилась назад. Ее изящное личико с мелкими чертами, пикантное, выразительное, принадлежало к типу, особенно свойственному парижанкам. Большие темные глаза сверкали умом и живостью и казались созданными на то, чтобы с легкой подвижностью быстро и уверенно выражать всякое душевное чувство – от глубочайшей скорби до самой бойкой радости. Она была закутана в широкий плащ, капюшон которого покрывал ее голову, но складки легкого, мягкого шелка даже в этом неуклюжем одеянии обнаруживали грацию ее стройного юношеского стана и красивый рост.
– Я знал, что у вас сегодня репетиция, мадемуазель Аделина, – сказал Фирулькин на беглом французском языке, но с грубым акцентом, – и позволил себе обождать здесь, чтобы отвезти вас домой; ваши нежные щечки, пожалуй, загорят на солнце в такую жару.