Я не хочу, чтобы утро наступало, но оно приходит. Резкие, яркие лучи солнца пробиваются из-за облаков. Я зарываюсь лицом в подушку, страшась увидеть пустоту там, где должна быть Байетт.
Верхняя койка скрипит, и я слышу, как Риз шепотом меня зовет. Я перекатываюсь и открываю левый глаз; правый болезненно пульсирует, как всегда после пробуждения. Она смотрит на меня, свесившись с кровати. Коса растрепалась, и тонкие золотые прядки лезут ей в глаза. Небольшой закругленный нос, низкие скулы, румянец на щеках.
– Эй, – говорит она, и у меня пересыхает во рту. Заметила, что я глазею? – Ты в курсе, что ты храпишь?
Я проглатываю что-то, смутно напоминающее разочарование.
– Я не храплю.
– Нет, храпишь. Присвистываешь. – Она склоняет голову набок. – Как птичка. Или чайник.
Я чувствую, как у меня пылают щеки, и крепко зажмуриваюсь.
– Очень мило. Люблю, когда на меня наезжают с утра пораньше.
Она смеется. Я открываю глаз и вижу: ее волосы полны блеска, голова откинута назад так, что обнаженное горло купается в лучах солнца. Сегодня она в хорошем настроении. Я не понимаю почему. Разве она не помнит, что случилось с Байетт? Ей что, все равно?
Может, ей все равно, а мне нет. И я не забуду об этом, пока не буду уверена, что Байетт ничего не угрожает.
– Куда ты? – спрашивает Риз, когда я встаю с постели.
– В лазарет. – Я наклоняюсь и зашнуровываю ботинки. Мы не разуваемся на ночь, чтобы не замерзнуть, но я всегда ослабляю шнуровку. – Навестить Байетт. Ты идешь?
– Нет. – Риз укладывает подбородок на край койки. – Директриса все равно не пустит тебя наверх.
Может, и так, но теперь я одна из лодочниц, и подтверждение висит у меня на поясе. Если для кого и сделают исключение, то это буду я.
– Она моя лучшая подруга. Я должна попытаться.
Секунду Риз молчит, а когда я поднимаю голову, она смотрит на меня с выражением, которое я не могу расшифровать. Не злость, нет – я знаю, как она злится, – но что-то более мягкое.
– Ну не знаю, Гетти, – говорит она. – Ты уверена, что это дружба?
Я задавала себе этот вопрос. Я люблю Байетт больше всего на свете, больше себя, больше жизни, которая была у меня до Ракстера. Но я прекрасно знаю, как теплеет у меня на сердце, когда я смотрю на нее. Я знаю, как горит этот огонь: ровно, мягко, без всполохов пламени.