Разговор состоялся уже поздно вечером, на вокзале, куда он приехал проводить Аъзамджона.
— Вы меня извините, акаджон, — Аъзамджон покраснел, взглянул на него умоляющими глазами и тотчас отвел их в сторону. — Это, наверное, не мое дело, только все равно я спрошу, ладно?
— Конечно, спрашивай. — Его всегда поражало, как совмещаются в этом рослом, по-мужски решительном парне напористость, умение мгновенно сходиться, находить общий язык с незнакомыми людьми и по-детски робкая застенчивость, тонкая деликатность, когда разговор касался интимных тем. — Я с утра за тобой наблюдаю, так что не изводи себя, выкладывай.
— Правда? — ферганец облегченно вздохнул.
Он задумчиво провел ладонью по металлическому поручню вагона, сцепил пальцы, потянул на себя, словно пробуя на прочность.
— Смотри, состав не опрокинь.
— Что? А-а… Ладно, пусть стоит. — Аъзамджон улыбнулся, оставил поручень вагона в покое. — У вас это… Ну там, в «Березках»… Серьезно? Или просто так?
— Не знаю, Аъзамджон. Кажется, было серьезно.
— Было? — почему-то обрадовался Аъзамджон.
— К сожалению, да…
— А вы не жалейте.
— Почему?
— Не надо. Я вам кое-что сказать хотел, а теперь не буду. Прошло и прошло.
— Как хочешь.
— Разве во мне дело? В Дадабековой дело. Вы думаете, она один человек, а она совсем другой…
— Может быть…
— Точно. Только вы к сердцу близко не принимайте, ладно?
— Ладно, — улыбнулся он. — Ну, бывай здоров. Привет дома всем. Лезь в вагон, а то от поезда отстанешь.
Поезд ушел, буднично постукивая колесами на стыках. Растаяли в сумерках огоньки хвостового вагона. А он еще долго стоял один на опустевшем перроне, глядя, как дрожит, переливается вдали изумрудный глазок семафора, и ощущая, как тоскливое предчувствие знобящим холодком закрадывается в душу.
Он очнулся от мягкого прикосновения ее руки.
— Почему ты молчишь?
Он пожал плечами.
— А что мне остается?
— Бедняга… — Лицо у нее было задумчиво-грустное, и голос звучал негромко, словно издалека.
— Не надо меня жалеть, — поспешно произнес он. — Что угодно, только не жалость.
— Понимаю. — Теперь она смотрела в иллюминатор на проплывающие мимо ослепительно белые клубящиеся громады облаков, и выражение ее лица неуловимо менялось от причудливого чередования рассеянного света и прозрачных теней. — Ты был далеко. От тебя не было писем. Ты уехал тогда из Москвы взвинченный до предела, сжег за собой все мосты, не оставил никакой надежды…
— Да, — согласился он. — Было именно так…
— Я тогда проплакала всю ночь. А утром…
— …позвонила мужу.
Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.