— Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.
— Не было такого уговора, — возразил он. — Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.
— А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место — рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.
— Так… — тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.
— Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.
— Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…
— Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…
— И Шахерезада продолжила дозволенные речи, — продекламировал он.
— Да?
— Да.
— Ну что ж. — Она выпрямилась. — То, что я говорю, тебя не устраивает. Так?
Он молча пожал плечами.
— Тебе нужна правда. Все равно какая, лишь бы она укладывалась в твою схему. Хочешь услышать такую правду?
— Хочу! — Он тоже завелся, но сдерживал себя и говорил почти спокойно. — Да, хочу.
— Ну, так слушай, и забери, пожалуйста, свои сигареты. Можешь курить. Я не возражаю. Итак, тебя интересует Приходько?
— Кто?
— Леопольд Владиславович Приходько, — отчеканила она. — Ты что, не знаешь его фамилии?
— До этой минуты не знал.
— Ну так будешь знать. Он мой муж.
— Он?!
— Да, он! Это тебя удивляет?
— Нет… Теперь уже нет.
— Вот и отлично. Будут еще вопросы?
— Один. Скажи, ты…
— Что я? Счастлива? Представь себе, да. Он работает в каком-то промкомбинате, огребает кучу денег, А что еще требуется?
— Еще бы!
— Что «еще бы»?
— Да так, ничего… Просто двадцатый век…
— …век решительных и расторопных.
— Век торжествующей серости.
— Пусть! Зато эта серость умеет жить. Широко. С размахом. Ни в чем себе не отказывая. А ты увалень и всю жизнь будешь тянуть на зарплату. Нет?
— Ты права.
— То-то же. Еще вопросы?
— Нет. — Он чувствовал, что еще немного и неудержимое желание хлестнуть ее по губам взметнет его руку с подлокотника кресла. — Спасибо за откровенность.
— Не за что. А теперь оставь меня в покое. И не строй из себя оскорбленную добродетель. — Она резко отвернулась к иллюминатору.
Нестерпимо пылало лицо, боль петлей перехватила горло, стесняя дыхание. Теперь он едва различал ее сквозь розоватый туман, смутный, с размытыми очертаниями силуэт, неподвижно застывший на светлом фоне иллюминатора. Туман постепенно рассеялся. Предметы обрели привычную четкость и, отводя от нее взгляд, уже боковым зрением он вдруг отметил короткий отблеск, мгновенно погасшую искру, и, еще не осознав до конца, но уже оглушенный лавиной непонятно откуда хлынувшей на него ликующей радости, стремительно наклонился к ней и увидел, как слеза скользнула с ресниц и медленно поползла по щеке. Бережно, двумя руками, он взял ее руку, преодолевая сопротивление, поднес к губам, стал целовать, роняя в промежутках между поцелуями короткие задыхающиеся фразы: