— Родная… глупая-глупая… ни одному слову… не верю! — чувствуя, как снова стискивает горло спазма, мучительно-сладкая спазма человека, готового расплакаться от счастья.
— Не надо, — шепотом попросила она, попыталась отнять руку, не смогла и повторила с отчаянием в голосе: — Не надо, слышишь? Я оказала правду. Оглянись, если не веришь…
Он глянул через плечо и замер, ощущая, как что-то острое, жгуче-холодное, медленно и неумолимо повернулось в груди, кромсая и калеча все, чем он жил еще минуту назад. Со спинки заднего кресла на него в упор глядела самодовольно ухмыляющаяся крысиная физиономия Леопольда.
— Пристегните привязные ремни, — резанул по нервам безразличный голос бортпроводницы. — Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Ташкента…
…Он первым спустился по трапу и, не дожидаясь автобуса, зашагал через летное поле к белеющему вдали зданию аэровокзала. Было жарко, пот заливал глаза, сзади от самолета кто-то несколько раз окликнул его, потом рядом прошел автобус, обдав зловонием бензинового перегара, но он продолжал идти, ничего не слыша и не замечая, и очнулся уже на стоянке такси, когда хорошо поставленный баритон произнес рядом:
— …вы услышите по «Маяку» сегодня, тридцатого мая…
Он оглянулся: парнишка в джинсах и зауженной в талии рубахе навыпуск вертел настройку «Спидолы».
— Тридцатое мая, — механически повторил он и шагнул к остановившемуся рядом такси.
А потом опять пошли будни. И он с исступленным наслаждением окунулся в работу, не оставляя ни минуты воспоминаниям, оттесняя их все дальше и дальше на задворки памяти. Возвратившись домой, наскоро ужинал, садился за письменный стол и писал, перечеркивал, рвал в клочья и снова писал до изнеможения, до гудящей ломоты в висках.
Все, над чем он работал до «ашхабадской одиссеи» — как он уничижительно называл про себя последнюю поездку — отступило на второй план, потускнело, утратило смысл. Он писал новую вещь, еще не зная, что это будет — роман, повесть или короткий рассказ, но ощущая неодолимую потребность излить душу бумаге, высказать все пережитое им за те короткие и бесконечно длинные два дня в городе у Копетдага. «Зачем? — думал он, выключив лампу и прижимая ладони к ноющим, словно запорошенным горячим песком глазам. — Кому и зачем это нужно знать? Тебе… Может быть, ей… А всем остальным до этого просто нет дела…» Но он снова включал настольную лампу, и опять писал, перечеркивал, рвал в клочья и все начинал сначала. А за открытым окном жил своей ночной жизнью огромный город, скопище железобетонных громад, прорезанное мерцающими реками улиц, с озерами площадей, тенистыми заводями парков и скверов. И в конце концов над городом занимался рассвет и по-журавлиному тревожно начинали перекликаться ранние трамваи, и откуда-то издалека доносился глухой, утробный гул первых поездов метрополитена…